прятаться за каменными стенами. У них, поди, не то что от огневицы, от безобидной сонницы животы прихватывает.

– Так ведь, мам, вроде лечат.

– Много ты видела вылеченных-то? Помоги-ка, не ухватиться.

Тая подошла к матери. Вместе они вывернули корявый древесный сучок, проклюнувшийся из живого тела. Кетола смахнула ладонью кровь.

– Вот напасть!

Шаги Исмара в сенях заставили одну сгрести ветки в подол, а другую – испуганно порскнуть к корыту с посудой.

– Та-ак… – протянул Исмар, тенью застыв на пороге.

Со звоном бухнулся в угол топор. Исмар прошёл к столу, плечистый, заросший, расстегнул грязный покров, сверкнул зеленью глаз, стукнул пальцем по столешнице, словно проверяя её крепость.

– Ну!

Тая вздрогнула от звука.

– Исмар.

Мужчина огляделся, словно впервые видел комнату. Лицо его под щетиной заходило недовольными буграми.

– Лозка где? На дворе не видел.

– Наверху, – сказала Тая.

– И что ей там делать? Что-то учудила, да? Запах стоит, будто у нас кто-то сдох. У нас ведь никто не сдох?

Исмар посмотрел на жену.

– Хуже, Исмар.

– Чего?

– Огневица!

Тая сказала и тут же накрыла рот ладонью. Мгновение Исмар стоял, а затем одной ногой вдруг провалился по колено под пол. Словно доска под ним размякла и уступила его весу. Плеснуло грязной болотной жижей.

– Исмар!

– Погоди, – не двигаясь, сказал Исмар. – У Лозки?

Тая кивнула.

– Огнь на мизинце, – сказала Кетола.

– Понятно, – сказал Исмар и провалился второй ногой.

Вот же Хлябь проклятущая! Его бросились вытаскивать, но он и сам, опомнившись, отмахиваясь от протянутых рук, тяжело выкарабкался из жижи.

–Прочь!

Хрипло дыша, Исмар лёг на пол около образовавшейся дыры. От штанов натекла лужа. Тая опустилась на колени рядом. Кетола вернулась к табурету, занагибалась, собирая разлетевшиеся ростки.

– Что делать будем? – тускло спросил Исмар, остановившимся взглядом буравя небелёный потолок.

– Я думала в город ехать, – тихо сказала Тая.

– Угробят там Лозку нашу, – возразила Кетола. – Руку отхватят – это уж точно. Не посмотрят, что под огневицей мизинец один.

Исмар шевельнул щекой.

– Узнает кто, дом сожгут.

– В Койбасы ехать надо, – сказала Кетола. – К дичкам. К Юке Многоглазой. Уж если кто и сможет огневицу вывести, то она.

– А если нет?

– Тогда уж что? Тогда в город.

– Лозка! – Исмар сел. – Покажи-ка отцу свой огонёк!

Башмачки дочери (подслушивала?) споро выстучали звонкую дробь по ступенькам. Коса назад, замотанный мизинец вперёд.

– Папочка, смотри!

Телегу и лошадь взяли у Кнутеков. Поля и огороды у них были уже распаханы, поэтому помочь в нужде дорогим соседям Кнутеки согласились с радостью. Тем более, что Исмар явился не с пустыми руками – приволок круглящийся кочанами мешок прошлогодней капусты и говяжий окорок. Отговорился, что хочет проведать родственников. Вроде как дядя Вейкут при смерти. День туда, день там, день обратно. Три дня, в общем. И никаких скачек, никакой спешки, мы с понятием, что Листвянка для этого не приспособлена.

Выехали под вечер. Сразу за околышами, чтобы не вызывать подозрений у тех же Кнутеков, свернули на Старую Тую, а когда родное Изволье скрылось за холмами и жидким лесом на вырубках, где-то за Кривым ручьём встали на «дикую» дорогу. То есть, ведущую прямиком к шатрам удалого народца.

Дички не снимались с места уже третий год, и стоянка даже обзавелась собственным именем. Никто не знал, что такое Койбасы, но все повторяли: за Койбасы, на север от Койбасы, не доезжая до Койбасы. При этом никто не знал, что это значит, а дички лишь посмеивались, но не объясняли.

Всю дорогу Лозка держала палец в наполненном водой кувшине. Ей даже стало казаться, что мизинец давно уже отвалился. Не чувствовалось, есть он, нет его. Пошевелишь – вроде и есть, а задумаешься – не другие ли это пальцы за своего братика отдуваются?

– Не вынимай, – строго сказала Тая, заметив, что Лозка так и порывается вытащить руку из кувшина.

– Я проверить.

– Терпи.

Телегу трясло. Дорога шла через лес, колеса то и дело подскакивали на корнях. Небо горело закатом. Может быть от него Лозка и подхватила огневицу?

Исмар правил. Кетола, подгребя сено, обняла укутанную в платок внучку, зашептала на детское ушко:

– Юка Многоглазая всё исправит. Ты только не бойся её, страха не показывай. Они – дикие, своим напастям укорота не дают.

– А у неё что, много глаз, если она Многоглазая? – спросила Лозка.

– Много, – ответила Кетола. – Одни слепые, другие всё видят, третьи спят.

– Это – как мама пахнет?

– Почти.

Лозка ткнулась в шею Кетолы горячим лбом.

– Бабушка, мне всё равно страшно, – выдохнула она.

– Мне тоже, – сказала Кетола.

Когда лес раздвинулся, на фоне серой, теряющей зыбкие очертания земли и тёмного, с последними рыжинками неба забелели шатры дичков. От шатра к шатру цепочками тянулись огоньки, в стороне чуть слышно звенела лютовань, за полотняными стенками мелькали, плясали, ходили тени – человеческие и другие, мало на них похожие.

– Может, зря? – глядя на тени, спросила Тая.

– Увидим, – хмурясь, сказал Исмар.

Кетола растормошила Лозку. Та зевала и булькала рукой в кувшине. Исмар развернул телегу, выпряг и загнал Листвянку под широкий, пустой навес. От шатров тем временем отделились три, нет, четыре огонька. Сколько не всматривайся, не разберёшь, кто спешит тебе навстречу. Хорошо б дичок-человек.

Тая сползла с телеги, одёрнула юбки, приняла от матери Лозку, потрогала повязку на мизинце у дочери – мокрая. Огоньки приблизились, оказавшись крупными светляками, посаженными на сучковатую палку. Лицу встречающего они придавали мертвецкую синеву, чернили губы, чуть ли не жабры отращивали в провале за изгибом челюсти.

– Откуда? – спросил дичок, обращаясь к Тае.

Был он высокий и старый, серый балахон на нём колыхался, будто под ним происходила непрестанная тихая борьба взбунтовавшихся ног, лишних рук, живота. Заворожённая Тая только рот приоткрыла, забыв об ответе.

– С Изволья, – сказал за неё Исмар. – Беда у нас.

Палка качнулась, осветив его лицо.

– Беда?

– Тая, покажи.

Тая, опомнившись, присела перед дочерью.

– Сейчас, сейчас...

– Я сама, – сказала Лозка, вывернув кисть из дрожащих пальцев матери.

Узел сдал перед детскими зубами, ткань размоталась лентой, длинным, до земли, языком. Мгновение – и на мизинце вспыхнул оранжевый лепесток.

– Вот, огневица, – всхлипнула Тая.

– Огнь, – сказал дичок.