Юрий Когинов Недаром вышел рано Повесть об Игнатии Фокине

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Заключительное заседание Всероссийской конференции РСДРП (б) закончилось 29 апреля 1917 года поздно вечером. И в тот же день многие делегаты заспешили на вокзал, чтобы, не теряя времени, выехать домой.

Так в одном вагоне курьерского поезда, вышедшего в ночь из Петрограда в Москву, оказались Андрей Сергеевич Бубнов, Валериан Куйбышев и Игнатий Фокин,

Весна была в самом разгаре. По новому стилю, в отличие от Европы еще не принятому в России, уже наступило 13 мая, и погода стояла по-летнему теплая.

Вздувая парусом оконную занавеску, ветер доносил с мелькавших по сторонам поезда нолей и перелесков запахи свежего разнотравья и первой, только что проклюнувшейся из клейких, тугих почек нежной листвы.

Не хотелось спать и даже уходить от раскрытого окна.

Подставив ветру разгоряченное лицо, Куйбышев не мог скрыть восхищения:

— Какое великолепие вокруг! Выл бы я поэтом, обязательно заговорил бы стихами.

— Не огорчайся. Я тебе помогу, — почему-то улыбнулся Фокин. — Мне как раз пришли на ум подходящие стихи. Слушай:

Гей, друзья! Вновь жизнь вскипает.

Слышны всплески здесь и там.

Буря, буря наступает,

С нею радость мчится к нам.

Радость жизни, радость битвы,

Пусть умчит унынья след…

— Стоп, стоп, Игнат! — рассмеялся Куйбышев. — Так мы с тобою не договаривались!

— Нет уж, Воля, позволь дочитать до конца, — Фокин упрямо тряхнул своей рыжевато-каштановой шевелюрой. — В конце — главный смысл, если уж речь о нынешней весне:

Будем жить, страдать, смеяться,

Будем мыслить, петь, любить.

Бури вторят, ветры злятся…

Славно, братцы, в бурю жить!

— Ну и ловко же ты! — Валериан Куйбышев, а для родных и друзей просто Воля, порывисто встал с дивана, чуть не задев крупной, кудлатой головой верхнюю полку. — Андрей, да оторвись от записной книжки! Слышал, как меня Игнат разыграл?..

Они стояли сейчас в проходе купе — оба молодые, с пышными, слегка вьющимися волосами, на первый взгляд очень друг на друга похожие.

Однако стоило внимательно присмотреться — и конечно же виделась разница.

Куйбышев чуть повыше Игната, и шевелюра у него темная, с двумя едва наметившимися залысинками над крутым, выпуклым лбом, да и манера держаться — взрывчатая, импульсивная.

У Фокина тоже высокий, красивый лоб, темно-серые глаза за стеклышками очков в тонкой металлической оправе и удивительная, способная вспыхивать мгновенно, обворожительная улыбка.

Сначала даже не поймешь, какая она, эта улыбка — застенчивая, скромная или лукавая, даже ироничная?

Наверное, каждый раз разная, особенная. Но возникающая мгновенно — это точно. Вдруг чуть вздрогнут, поднимутся кончики узких, нервных губ, и все лицо становится на редкость живым и привлекательным, будто осветится изнутри.

Сейчас на лице Игната, несомненно, было написано еле заметное лукавство, вызвавшее бурный, заразительный смех Валериана.

— Да, меня — и моими же стихами! — повторил Куйбышев. — Значит, запомнил?

— Слово в слово, как видишь.

— Когда? В Самаре?

— Нет, еще в Петрограде. Помнишь, когда мы с тобою создавали пропагандистскую коллегию Петербургского комитета. Вот тогда ты впервые свои стихи прочитал. А сегодня они пришлись кстати. Разве не так? — и вновь приподнялись уголки губ, обещая очередную смену чувств.

Внезапно послышался вкрадчивый, осторожный стук в дверь. Проводник поставил на столик стаканы с горячим чаем, вызвавшие оживленную реакцию всех трех пассажиров.

Даже молчавший до этого Бубнов, что-то сосредоточенно записывавший в карманном блокноте, отложил свои занятия и с наслаждением потер руки.

— А знаете, чего недостает на столе? — произнес он, отпивая глоток из стакана.

— Яблочного варенья с брусникой, — в тон ответил Фокин. — Петербургский деликатес. Однако можно согласиться и на обычный рафинад.

— Ну, я не сластена! К тому же рафинад, без которого не приготовить варенья, на вес золота. А вот чего бы я с удовольствием отведал… — аскетически спокойное лицо Бубнова заметно потеплело, и он закончил почти мечтательно: — Самарского сдобного калача откушал бы!

— Губа у тебя, Андрей, не дура! — улыбнулся Куйбышев. — Только и знаменитую волжскую сдобу ищи теперь там, где и сахар — у спекулянта!

— Посему предлагаешь с высот несбыточных мечтаний опуститься на грешную землю и приняться за чай с «таком»? — отозвался Бубнов.

— Увы, ничего другого не остается, — развел руками Валериан. — Пока мы с вами, господа бывшие политические ссыльные, бегали от царских шпиков, а потом на казенный счет совершали поездку в Сибирь и обратно, Николай Романов с помощью своего родственничка Вильгельма довел матушку-Россию до ручки, за что и пришлось его попросить с трона. Так что самарских и саратовских калачей, к которым привыкли ваши персоны, днем с огнем не сыщешь на Волге.

— Быстро пролетело время — ничего не скажешь! — подхватил Игнат. — Сколько же прошло с нашей последней встречи? Полгода, год? Ну, ясно — целая вечность, если и полицейские ищейки, и тюрьмы, и ссылки — все позади, все кануло в прошлое. Даже — самарские и саратовские калачи. А еще год назад…

Год назад, 10 мая 1916 года, по проходному свидетельству за номером 2114, выданному в петроградской тюрьме, административно высланный из столицы Российской империи Фокин Игнатий Иванович, двадцати шести лет от роду, но семейному положению холостой, до этого уже трижды арестовывавшийся, дважды судимый и дважды отбывавший тюремное заключение и ссылку, прибыл железной дорогой в волжский город Самару.

Какой это был по счету разгром Петербургского комитета? Если иметь в виду аресты с начала мировой войны, правильнее будет сказать — несчетный. Бубнова выслали из Петербурга в 1914 году, сразу же, как только разгорелась всемирная бойня. Куйбышева арестовали в июле 1915 года. Его, Игната, — в ночь на 9 февраля 1916-го.

Если бы знали жандармы, кто попал к ним в лапы во время облавы в Лесном, в доме номер 71 по Костромскому проспекту!

Нет, в докладе начальника охранного отделения департаменту полиции значились слова о Петербургском комитете, но все как бы перечеркивала фраза: «По существу дела показаний не дал». Потому, наверное, и решили не терять времени, не возиться с дополнительными дознаниями, а в делать как «лицо, вредное для общественной безопасности и порядка в столице».

Место высылки за минусом пятидесяти двух населенных пунктов — столиц, университетских городов и важных губернских центров, в которых запрещалось не только жить, но даже