Кристиан Бэд Путями истины

Путями истины

«…И вообще, дескать, нигде в Библии не сказано, что нехорошо есть людей».

«Аргументы и факты», № 38 от 20.09.2006

Хорс доскакал уже до границы неба. Сейчас он спе́шится, и от его огненного доспе́ха займётся пожар на самом краю бора. Но Хорсов пожар человеку не страшен. Страшнее — отравленная стрела из-за кустов.

Но не на кусты смотрел Темелке́н. Он слишком верил в непотревоженных птиц да чутье коня. Густой волчий бор грозно темнел перед воем, кровью напитывались безвинные облака и стучалась в душу сумеречная закатная тревога… Но бестелесное беспокойство человека заглушает даже слабый стук его собственного сердца.

Темелкен ждал, давая очувствоваться коню. Он думал о богах.

О том, что по́лечи называют лик Хорса иначе — то ли ко́ло, то ли хо́ро. Но больше, чем Хорсу, поклоняются они Матери-земле да звериному богу Во́лосу, который один теперь олицетворяет для них весь дикий бор. Бор, поросший соснами, словно грубыми волосами, бор, который жгут они огнём, чтобы дал место полям да новым богам. Но когда ещё придут новые боги? Волки же, по старинке, чтят Небо, воду, с него сошедшую, да росалок — берегинь росовых — Мать и Дочь. (Каждая свой берег хранит: высокий — Мать, низкий — Дочь.) Только эти боги — уже как суеверие. А сильных богов и у них нет, и полнится здешний бор нечистью.

Боятся теперь бора полечи. Только у волков, в силу природы их дикой, сохранились ещё сильные обереги по мощи его.

И сейчас кажется, огромный и страшный, глядит сам Волос-бор на малую букашку у границы своей. Словно чует себе в ней угрозу. Что жизнь воя для него? Как решает он, карить или миловать? Да и решает ли?

Но кто же тогда ведёт судьбу этой малой букашки, если же не боги здешние? Или — сильней Темелкеновы боги? Потому, видно, вой-киян Нетвор и слушает его рассказы про Хорса, словно бы ищет сильного заступника для рода своего. Стареет здешняя земля, подустали боги росов, не берегут больше сынов. Что ждут? Хотят чего? Жертв человеческих, чтобы мир обновить? Полечи говорят: мол, как пойдёт косить навья коса, как омоется старый мир кровью, так и потекут дороги перед людьми навые, новые. Только куда приведут те дороги, что на крови?

И… что спросит сегодня у Темелкена Нетвор? Не зря ли послушал конник побратима своего? Правда, и Ро́дим будет ждать его в военном лагере воев. О полночь. Когда Хорс-защитник дальше всего уйдёт от земли, мёртвой воды хлебнёт, путы на него железные под землёй наденут.

Темелкен спешился, проверил простецкое, на манер степняцкий, седло-попону. Предстояло одолеть к полуночи незнакомую дорогу по тёмному, чужому бору.

Тих был ещё Волосов бор. Не трусливой дюжины был и Темелкен. Однако стоило поторопиться под защиту острых кольев, страшных кольев и для чужака в лесном лагере волков Нетвора.

Но в эту ночь чужак, бежавший из степняцкого плена вместе с волком Родимом, должен был умереть в этом лесу, а народиться предстояло новому вою волчьего рода.

Темелкен вдохнул повлажневшие запахи самого начала ночи. И заболело бы у него в груди, да не пересилила тревога крепости молодого сердца.

Зверьём, не дымом пахло в военном лагере воев. Ворот не было — проход тоже заставляли кольями, но сейчас он был открыт ещё, напоминая последний путь к отступлению.

Выбеленные дождём и ветром зверячьи черепа, обсевшие частокол, пялили на Темелкена пустые глазницы. В проход видны были: утоптанная поляна да глухая курная изба, длинная, без окон и словно бы без двери, потому что дверь по обычаю древнему открывалась в сторону леса. В ворота боевого лагеря входили люди, в избу обрядовую — в лаз, закрытый шкурой, проползали, а из дверей избы волками неслись в лес — перекидывались через частокол, и горе тому, кто на пути вставал.

Про всё это Темелкен знал от побратима маленько, но и робел тоже. Боевой конь его опасливо раздувал ноздри, но не дрожал и ноги ставил твёрдо. Темелкен, держа спину нарочито прямо и не глядя на незнакомые дикие лица, спрыгнул, огладил коня. Но тут подскочил весёлый Родим и сбил с него всю сработанную страхом кольчугу высокомерия.

— Ой, Мёдвед! — завопил полураздавленный объятьями побратима Темелкен. (Знал он, зверя в бору своим именем не называют, не накликать чтоб.)

Родим был на полголовы выше худощавого, тонкокостного Темелкена, а уж в груди — точно, что матёрый бер. (Бер/бур — бурый, urs- (лат) — русый — так же, как и медведь — особые слова, употреблявшиеся, чтобы не называть табуированным именем хищника.) И нрав у него был тот же — непредсказуемый, взрывной. По лицу его, как и по морде медвежьей, не поймёшь, чего дальше сделает побратим: с одним лицом — то спокоен он, как вода, и вдруг — что сель! Только глазам Родима чистым доверял Темелкен — не лицу, не улыбке волчьей.

Пахнущие звериными шкурами и медвежьим жиром вои-росы сливались пока для Темелкена в единую звероподобную массу, но рядом со знакомым, уверенным в себе побратимом чувство опасности поумерилось. Он стал с любопытством озираться.

Лагерь был чист, свежим дымом в нем совсем не пахло. Костров, значит, пока не возжигали. Может, огонь будет делаться какой-то особый? Вои — одеты не по-боевому (как посчитал Темелкен), больше обнажены, на грудях — обереги и звериные зубы. Похоже — обряд. Знать бы какой?

Впрочем, привычки жалеть о содеянном Темелкен не имел. Жил от восхода до заката. И, миновав ночь, как солнце рождался сызнова.

Но вот смех и разговоры словно бы сами собой стали стихать. Молоденький вой, тощий, как Темелкен, вынес к неширокому проходу в частоколе охапку полыни и что-то вызывающе закричал в сторону леса, словно бы звал кого-то. Повторил раз, другой…

Темелкен хорошо понимал волков раньше, но тут не понял. Видно, кричал вой что-то запретное, древнее.

Стали складывать кострище. Темелкену велели снять рубаху, из конопли наскоро связали чучело и в эту рубаху одели. Скоро запылал костёр. Чучело задымилось в нем, засмердело. Темелкен смотрел, как оно горит, и было ему жалко, словно с чучелом сгорала и часть его самого. Конника подтолкнули ближе к костру, так что голова от дыма пошла кругом. А потом он обернулся и увидел высокого воя с лицом, закрытым берестяной маской, и древним кремнёвым ножом в руке. А сбоку уже подошли с резанной из липы чашкой, и что-то паром шло из неё вверх…

В ту ночь чужие обряды сильно утомили Темелкена, от тайного питья повлекло в сон. Он терпел, ждал, пока не понял, что от обряда к обряду становится всё ближе и ближе по духу стае Нетвора, что его больше не отталкивают странные запахи волчьих тел и дикие лица. То, что