казалось ему оскалом, — стало улыбкой. Грубой была та улыбка, но не скрывала она второго дна души, как у кочевых народов и соплеменников Темелкена. Не нужно было пока волкам лгать и хитрить лицом. Тот, кто резал острым кремнем грудь ему и руки в положенных местах, — совсем не желал зла и не радовался боли. Просто жили волки. И по нраву пришлось это истосковавшейся душе Темелкена. Проведший три зимы в плену среди не имеющих в его глазах правды за душой степняков, отвыкший от родичей, Темелкен стал ощущать странное единство с соплеменниками Родима. И на последний обряд братания с новой своей семьёй пошёл он легко. Приняв испытание кровью, с искренней радостью обнимал потные тела волков — новой своей семьи.

Когда утром заржал над землёй жеребец Хорса, измученный и опустошённый, Темелкен крепко спал рядом с чужими воями. Так крепко он спал много лет назад в родном доме, в далёких, неведомых землях, в городе белокаменном. Тогда не знал он ещё безумия одиночества.

Старый водун укрывшимся в городище полечам-ратаям казался стариком слабым и мало на что годным, ведь вот уже десяток лет не видали серьёзных врагов у городища. Изредка налетали малые кочевые племена, но городище справлялось силою рати, к древней мудрости не прибегая. Мощь духа становилась среди полечей вещью невиданной, а потому и враждебной уже. Однако волки воспитывались ещё в старом укладе, и странный огонь в глазах старика-водуна не оттолкнул Родима и молодого воя Зорю, сопровождавших Нетвора.

Водун был сух как щепка, но глаза и руки имел цепкие. Известен он был трём поколениям как водящий и опекающий росский род волка, распавшийся в землях этих чужих на ратаев-полечей и ведущих более старый, полукочевой образ жизни волков-воев.

Молодые считали, что лет ему немеряно, да и жил он уединенно, оттого превратился для них в персонаж почти сказочный. Потому Зоря, пока старец, отвернувшись, шарил в своих котомках и туесах, откровенно пялился на него. Ну и нора старца была такая тесная и тёмная, что и смотреть боле не на что.

Наконец водун указал Нетвору, где сесть. Родим и Зоря умостились рядом, прямо на земляном полу. Нетвор с почтением принял от старика воды, куда тот бросил щепотку отысканных-таки трав. Родим, в свою очередь, тоже хлебнул из чашки: вода пахла стынью и чуть горчила, словно болотная, что пьют по нужде в походе, настаивая на рябине.

— Совета спросить пришли, — неторопливо, но твёрдо начал Нетвор.

Водун молчал, поджав губы, хотя рот его, приметил Зоря, не провалился ещё. Целы были зубы, да недоволен старец.

— Старые боги слабеют. Волкам молодым нравятся чужеземные боги, сильные, воинственные. А старшие вои ропщут, — продолжал киян.

Водун поднял вдруг огнистый свой взгляд на Нетвора. Тот замолчал. Стало на секунду или две очень тихо, и вдруг старец захохотал: словно задребезжали у него внутри сухие деревянные плошки.

Вои молчали. Водун смеялся.

— Старые боги, новые боги, — прорезался наконец его голос. Какие у вас-то «новые» боги? Как зовёте вы их? Ну?..

— Хурс, мм… Хорс и Семурга, — запнувшись, пробормотал Нетвор, который смолоду не видел хохочущего водуна, да и новые имена слышать — одно, говорить — совсем иное.

— Хорс — это ваше волчье коло, лик солнечный, но не зимний, а что опаляет. Много личин у солнца. В землях, откуда ушли, холодных, больше чтят Коло, что на весну растёт. Хорс же из горячей земли, где хлада мало, а яри у солнца много. Оттого и Хорс там яростен… А Семурга — огня слуга, собака огненная. Крессу она сродни, богу тёмному!

Водун произнёс запретное имя хлёстко, так что вздрогнул Зоря, а Родим принял тайное слово на обмякшие мышцы, как удар, которого не избежать. Нетвор же только нахмурился.

— Разве так бывает? — спросил он, нацелив на водуна тяжёлый взгляд.

— Все народы из одних земель, от одного корня пошли, — с наставительной усмешкой сказал водун. Видно позабавили его одеревеневшие плечи Зори да насупленные брови кияна. — Одни роды раньше из Земель Благодатных ушли, другие позже. А память ваша… На второй круг дети народятся — и нет её! — Водун задышал тяжело. Сложил пальцы щепотью — знак, ограждающий от горячей Крессовой гордыни (не любил он поучать: размысление ваше, говорил, — огонь, наставления мои — зола). — Вот реките мне, от кого есть пошли люди? Помните хоть?

Нетвор молчал. Взгляд водуна скользнул по младшим воям.

— От Первуши, — зардевшись, выпалил Зоря, и рот его расплылся в мальчишеской улыбке.

Старик поворотил взгляд на Родима:

— А ты?

— Говорят, — раздумчиво начал Родим, — что первых людей родила большая Мёдведица, чьи семь костров на небе. А зачала она от воли Вышнего Раза… — Родим поднял глаза к невидимой синеве, сердцем касаясь знакомых созвездий. Ему стало вдруг тепло и спокойно. Словно мать с небес улыбнулась сыну своему.

— Верно говорят, — согласился водун. — А помнишь, как ещё зовут цепочку огней на небе, что ты назвал?

— Мёдвед, — сказал Родим уверенно.

— Так Мёдвед или Мёдведица?

Родим задумался.

— Мама говорила Мёдведица, бывает, слышу Мёдвед.

— Хороших ты волчат привёл с собой, Нетвор, — без иронии одобрил водун. — Такие берут и сверху, и снизу.

Он склонился к Родиму, горячо дохнув ему в лицо.

— Скажу тебе за то, что погадливый. Не Мать нам и не Отец тот, от кого мы пошли. Вот скажи, когда говорим «дитё», думаем ли, что мальчик или девочка?

Родим помотал головой.

— Вот и прародитель наш не мать нам и не отец. Одно. И отец, и мать. Правда лишь та, что семь корней в нём, а восьмой — наш. Потому, кто больше ценит отцовскую силу — говорит отец, кто заботу материнскую чует — мать зовёт. А он, кто создал, совсем чужой нам теперь. В два разрослись мы. Из одной дороги — две сделали, одну силу пополам разорвали. Но и радость в том наша, и проклятие. А развилок на пути много ещё. Да и пути все вниз. А сказки про богов ваши…

Старец замолчал, и только слышно было, как дышит он сухо. В норе его было тихо и благостно. То ли правда склонные к Сварге помыслы дарят покой жилищу, то ли место умел выбрать водун, но такого покоя нигде не ощущал ещё Родим. А может, покой шёл сейчас от самого водуна, уходящего так от обид жизни, от всего, что лежало теперь между ним и почти позабывшими чистоту Вышнего Раза родовичами его? Может, больше всего хотелось водуну взять тяжёлую глиняную миску да врезать сейчас о тупую башку Нетвора…

Родим вздрогнул, думы эти странные нашли на него, как наваждение.

— Так зачем же пришли? — вернулся от задумчивости и водун. Говорил он уже не так сердито, больше грустно. — Узнать, одобряю ли? Сами могли бы решить.

В голосе его слышались