в естестве! Когда мужчина оборачивается и долго смотрит вслед: “Какая женщина! Но, увы, не моя!” И когда женщина одаряет мужчину “томным взглядом”, потому что “скучает по мужской ласке”. И ни он ей, ни она ему не откажут, ибо чувствуют, что “заряжаются, словно солнечная батарея... желанием стать ещё счастливей”.

При такой энергетической заряженности может ли осуществиться счастливый брак?

Две попытки на счету главного героя романа “Постижение любви”.

Первая неудачна. Женился отнюдь не по расчёту, а из чувства долга перед ожидавшимся ребёнком.

Не сложилось. Ушёл.

Вторая попытка — вроде бы по любви. Вернее, по страсти, охватившей обоих...

Так чего не хватает страсти, чтобы дорасти до любви? И почему боль грозящего разрыва так и висит над влюблёнными? И сколько надо прожить, перенести, перетерпеть вместе, чтобы сказать возлюбленной:

— Я понял: ты — моя судьба.

Судьба... “Ужели слово найдено?..”

Только ли в любви осуществляется то, чего ищет, на что уповает и чем ни за что не пожертвует герой романа?

Может, это и есть ответ на главный, неизбежный, не уходящий вопрос о Смысле всего: жизни, работы, векового нашего опыта?

“...Понял, что мной управляет не райком и не министры, а её величество Судьба, от которой, увы, не убежишь, против которой, к сожалению, восставать бессмысленно! Чтобы не тратить зря времени и не набивать лишних шишек, надо принять её такой, какая она есть, тем более что она — и это прежде всего! — суд Божий. Не подчинюсь ему — буду свыше осуждён на такие жуткие муки, что по сравнению с ними управленческие тяготы блаженством покажутся!”

Суд Божий в устах воспитанника атеистической эпохи особенно впечатляющ.

Так что же такое эпоха, унаследованная и пережитая до конца последними советскими поколениями?

Это тем более интересно понять, что ближе к финалу повествования становится всё более ясно, что кровавая эпоха кончается.

На все лады выворачивается слово “застой”. Появится ли колбаса в магазинах, неясно (при советской власти она привычно исчезла). Что появляется — так это вездесущая “законность”, ссылаясь на которую полицейские ловчилы норовят засадить любого подозреваемого пораньше, имея в виду получить отступное. Так и крутится человек, ожидая, чьими руками судьба ударит: то ли следователь по особым делам сварганит липовое дело и отправит в тюрьму, то ли в самой тюрьме вправят мозги:

“Снимай пиджак! Он тебе всё равно на зоне не пригодится! Время подходит к зиме, значит, сразу, как пригонят по этапу в лагерь, фуфайку с номерком выдадут и кирку с ломом да лопатой. Будешь, падла, своё коммунистическое счастье строить...” — Переверзин имеет писательский вкус к такой фактуре! И Ежов давно на том свете, и чаемый коммунизм там же, а всё равно пахнет тюрьмой...

“Кто виноват”? И “что делать”?

“Есть ли у человека хоть какой-нибудь выбор? Нет”.

Если нет выбора, то и говорить не о чем.

“Вот и ладно. В конце концов, никто в полной мере не принесёт человеку ни огневой любви, ни светлой радости, увы, и горя, кроме него самого!..”

Да делать-то что? Довести до ума и претворить заново великие мечты предков? Или окончательно и бесповоротно похоронить всё это?

Оглядываясь на вековую историю, Переверзин душой присягает суровому краю, в котором вырос. Это самые пронзительные его страницы, где смешиваются отчаяние и любовь.

Его родной край — знаменитый, покрытый мрачной завесой природных тайн, край стерхов, аласов и сполохов, а не только морозов и снегов. Приехав сюда, надо постараться выучить “богатый, красивый язык его древнего северного народа”.

Его судьба — от удара до удара. Его стойкость достойна гимна.

Вот этот гимн:

“После славного завоевания в конце шестнадцатого века казаками под предводительством грозного атамана Ермака когда-то могучего татарского Сибирского царства со столицей Ескер, русские первопроходцы, довольно быстро продвигаясь всё дальше на восток, подчинили себе и якутские племена. К тому времени они успешно расселись на такой огромной территории, что, к примеру, она более чем в сорок раз превышала Францию, а Англию — вообще чуть ли не в сто! Якуты, как в стародавние времена наши дорогие предки, тогда являлись язычниками. И пусть, от русских приняв православие, и были крещены, тем не менее (на всякий случай герой Переверзина старается выдержать тон взвешенной объективности), в глубине души я вряд ли ошибусь, если решусь сказать: они в большинстве своём и поныне верны своей древней вере в Природу...”

Чтобы подтвердить спасительность этой веры, грянули удары Судьбы.

В новой истории такой удар — революция.

“Едва большевики пришли в стране к власти, они спешно, словно под ногами земля горела, в одном ряду с такими многообещающими, греющими душу простым людям лозунговыми декретами, как “Власть — Советам!”, “Фабрики — рабочим!” и “Земля — крестьянам!”, издали и другие, в том числе и ставящие веру в Христа вне закона, а Его учение, как мракобесие, подлежащее немедленному, тотальному истреблению! Те, кто при царе были “ничем”, при новой власти в одночасье стали “всем” и, словно отродясь не являлись сыновьями и внуками глубоко верующих в Бога людей и сами с детских лет со слезами умиления и надежды на глазах не молились на Него, вдруг, будто ополоумев, отреклись, нет, предали свои духовные начала! И прицепив к груди алый бант, нахлобучив на голову шлем, — шибко напоминавший дурацкий колпак, — пошитый из грубого серого сукна с острым верхом, с длинными ушами, с матерчатой красной звездой, объявив себя закоренелыми атеистами, при помощи пули и штыка рьяно приступили к исполнению спускаемых сверху антихристами директив...”

Отдаю должное темпераментности этого описания... Но дальше, дальше! Так эти разрушители старого, доброго мира действительно были атеистами?!

Да нет же!

Большевики, как ни старались, так и не смогли вытравить из народной памяти крепко осевшую на генетическом уровне веру в Христа. Только вера эта ушла в глубокое подполье!

Если это не чудо, то не испытание ли перед чудом?

Испытание-то не последнее. Грянула Великая Отечественная война, и сделалась Якутия одной из зон, куда ссылали “врагов народа”, недорасстрелянных чекистами. И что же? И этот удар судьбы не сделал сосланных сюда людей враждебными друг к другу, а вынесли они из общей беды приверженность к этому краю, ставшему родным. И сплочённость.

В центре современного жизнеописания — праздник якутского Нового года. На праздник собираются люди из ближних и дальних сёл: татары, немцы, белорусы, украинцы, буряты, русские (“всех не перечесть!”), тут соединяются национальные