других людей и рвали у них из рук кульки с пищей.

Капитана Глефода не беспокоили кульки. Он стоял в стороне и смотрел, как за них бьются другие. Он видел, как толпа раздавила собаку, которая пыталась достать небольшой кусок для своей небольшой жизни. Толпа раздавила ее как человека. От трупа остались клочья шкуры и кровавое пятно.

Один человек, который вместе с остальными давил собаку, вытер окровавленную ногу о знамя, напоминающее о гурабской династии. Очевидно, он ненавидел старый мир и хотел испачкать знамя кровью, однако не смог этого сделать, ибо оно уже было испачкано и, кроме того, само по себе было красным.

Скорее всего, человек ненавидел красное полотно потому, что на нем были вышиты три белых копья — большое между двумя маленькими. Эти копья символизировали основателя династии и двух его сподвижников, и такое изображение правящая династия даровала Двенадцатому пехотному полку за верность.

Один из сподвижников основателя династии был предком капитана Глефода. Если бы люди, таскающие кульки, узнали, что капитан Глефод — потомок этого сподвижника, они бы бросили свою ношу и, словно безумцы, убили его. Они бы убили Глефода просто за то, что в жилах у него течет кровь человека, из-за которого они нынче вынуждены вести себя, словно безумцы.

Не исключено также, что текущее их настроение просто требовало кого-нибудь убить.

Если бы на месте капитана стоял его отец, маршал Аргост Глефод, с ним бы расправились еще вероятнее, ибо на своего предка он походил больше, нежели его сын Аарван. В последнем из Глефодов не было почти ничего, чем славился этот род, поэтому в лице Аарвана Глефода род его мог существовать даже теперь, в тяжелые времена для родов и славности.

Хотя капитан стоял в стороне от давки, его положение было опаснее, чем если бы он находился в ее центре. С минуты на минуту его могли заподозрить в том, что он пришел не за крупой, солью и сахаром, а за чем-то другим, что не имеет к пище никакого отношения.

По логике толпы, если Глефода не интересовала еда, он явно имел ее источник на стороне, был одним из тех, кто знал, предвидел, а, следовательно, устроил этот голод. Логика толпы работала безупречно: до сих пор, несмотря на отсутствие поставок, Глефод получал от казны скудный, но стабильный паек. Знай люди об этом, они убили бы Глефода, даром, что паек его нисколько бы их не насытил.

Можно даже предположить, что радость от убийства человека, которого ненавистная династия снабжала пайком, затмила бы на время голод, вызванный отсутствием пищи. Капитан понимал это, но, как человек, получающий подачку, не мог судить тех, кто этой подачки не получал.

Глефод удостоился казенного пайка потому, что до сих пор числился капитаном Двенадцатого пехотного полка, чье знамя люди с кульками ныне топтали и рвали на части. Хотя полк, получивший знамя за верность династии, перешел на сторону повстанцев, которые желали эту династию свергнуть, толпа все же не могла простить ему, что он не остался защищать ее и династию, которая номинально сохраняла власть над толпой.

Вероятно, будь полк по-прежнему верным, его бы ненавидели еще больше. Такое случается, этому не нужно искать рационального объяснения. Тот, кто обстряпал предательство полка и переход его на сторону Освободительной армии, знал психологию толпы и не особенно рассчитывал на ее милость. Спасая от гнева народа своих солдат, он потащил за собою всех, кроме Аарвана Глефода. Его благодетель забыл за неприметностью, как забывают в суматохе пыльный сервиз или любую другую бесполезную мелочь. Ныне, за вычетом Глефода, от Двенадцатого пехотного полка в столице оставалось лишь знамя с гербом династии, которое из старого мира в новый тащить было просто неприлично.

И вот капитан решил найти знамя — неизвестно как и непонятно зачем. Возможно, то была тяга одной брошенной вещи к другой; так или иначе, на Главную улицу, где раздавали пищу, Глефод забрел бесцельно, утомленный своим напрасным поиском. До этого он упорно гонялся за знаменем по всему городу, и можно представить его досаду, когда оно, растерзанное, вдруг всплыло именно здесь, куда Глефод, подхваченный мощным течением толпы, угодил совершенно случайно. Что ж, теперь он был в двух шагах от цели, и цель эта была от него бесконечно далека. Проблема заключалась в том, что забрать знамя означало выказать к нему неравнодушие, которое иные ненавистники династии вполне могли принять за любовь. И если капитан хотел избежать таких обвинений, то должен был притвориться, что ненавидит полк. Проблема заключалась еще и в том, что он действительно его ненавидел. Таким образом, чтобы спасти знамя, Глефод должен был сперва полюбить полк, затем его возненавидеть, после чего ему следовало распутать этот клубок ненависти и любви.

И капитан Глефод крикнул:

— Эй, вам не жалко марать ботинки об эту погань? Династия сгинет, а обувь останется — зачем вам таскать клочки династии на подошвах? Если вы хотите избавиться от старого мира, лучше сжечь его. Давайте я сожгу эту тряпку!

С этими словами он подошел к знамени, нагнулся и взял его за грязный размахрившийся угол.

— Дайте, дайте сюда, — толкнул Глефод плечом человека, стоящего на полотнище. — Не все здесь думают о желудке, кое-кому надо свести счеты. Меня унижали триста лет, а мне всего тридцать четыре. Когда спасители придут, они сожгут династию, но мне этого мало, я хочу, чтобы она горела сейчас. Я хочу видеть пожарище! Я хочу свой маленький мятеж, я хочу разрушить то, что мне по силам. Ну, кто пойдет со мной? Кто? А если никто, тогда расступитесь, не путайтесь под ногами! Не нужна мне ваша крупа, я пришел мстить, а не обедать!

Так кричал капитан Глефод, и пальцы его шарили под ногами в поисках древка. Наконец, он нашел его, и знамя Двенадцатого пехотного полка поднялось над толпой, словно над отступающей армией. Никто не мешал Глефоду, он знал, что никто не пойдет жечь знамя вместе с ним. Растоптанное, оно останется символом, а сожженное — перестанет быть им и превратится в пепел. Унижая знамя, люди, однако, сохраняли его. Сжечь его означало стать мятежником вроде тех, что наступали на столицу. Хотя все столичные жители ненавидели династию и не препятствовали мятежу, они хотели быть не повстанцами, а просто людьми, забирающими свое. Поэтому никто не поддержал желание Глефода сжечь знамя, и оно было спасено.

Он стряхнул с полотна грязь, ибо грязь горит плохо, стер плевки, ибо плевки — суть вода, и водрузил древко себе на плечо, ибо на плечах дрова носить сподручнее. Он пошел прочь от толпы, без кулька с пищей, и никто не удивлялся его виду, ибо все думали, что он проглотил свою