онемел от удивления, узнав столь неожиданные подробности, а он тут же заговорил о чем-то другом. Мне так и не пришло в голову спросить, откуда он это знает. Уверен, что, если он хоть раз в жизни и видел со спины анархиста, это был предел его знакомства с подпольным миром. Однако он любил разговаривать с самыми разными людьми и мог разузнать эти проливающие свет факты через вторые или третьи руки от кого угодно: подметальщика перекрестков, отставного полицейского, клубного знакомого, даже, возможно, министра на официальном или частном приеме…

А в том, что факты проливали этот самый свет, не было ни малейшего сомнения. У меня возникло ощущение, будто из леса я вышел на равнину: еще не показалось ничего особо примечательного, но уже стало светло. Нет, я не видел пока ничего определенного и, откровенно говоря, довольно долго даже и не пытался увидеть. Озаряющее впечатление — только оно одно и пребывало со мной. Это переживание удовлетворяло меня, но оно было пассивным. Потом, где-то неделю спустя, мне в руки попала книга, насколько мне известно, не привлекшая внимания публики, — довольно лаконичные воспоминания одного помощника комиссара полиции, назначенного на свою должность как раз во времена террористических взрывов в Лондоне в восьмидесятых годах, явно способного человека с сильной религиозной жилкой. Книга оказалась довольно интересна, хотя, разумеется, весьма скупа на детали; ее содержания я уже почти не помню. В ней не встречалось откровений, она легко скользила по поверхности, но этим все и ограничивалось. Не буду даже пытаться объяснять, почему мое внимание привлек небольшой (где-то около семи строк) пассаж, в котором автор (кажется, его фамилия была Андерсон^[7]) воспроизвел короткий разговор, состоявшийся у него в кулуарах палаты общин с министром внутренних дел после неожиданной вылазки анархистов. Кажется, тогда пост министра занимал сэр Уильям Харкорт^[8]. Министр был чрезвычайно раздражен, а помощник комиссара оправдывался. Из трех фраз, которыми они обменялись, больше всего меня поразила гневная реплика сэра У. Харкорта: «Все это прекрасно. Но ваше представление о секретности, похоже, заключается в том, чтобы держать министра внутренних дел в неведении». Что ж, довольно характерно для темперамента сэра У. Харкорта, но само по себе говорит не слишком много. Однако, видимо, во всей этой сцене присутствовала какая-то особая атмосфера, потому что совершенно внезапно у меня внутри будто что-то проснулось. А потом в моем сознании произошло то, что читателю, знакомому с химией, проще всего было бы объяснить, проведя аналогию с процессом кристаллизации, происходящим в пробирке с каким-нибудь бесцветным раствором после добавления в него крохотной дозы надлежащего вещества.

Сначала произошла психическая перемена, взволновавшая мое успокоившееся было воображение: возникли странные образы, четко обрисованные, но не очень понятные, и привлекли внимание своими причудливыми и необычными, как у кристаллов, формами. Проплыли картины прошлого: Южная Америка, материк резкого солнечного света и жестоких революций;^[9] море, огромный простор соленых вод, зеркало небес и хмурых, и ясных, отражатель мирового света. Потом возникло видение огромного города — чудовищного города, более населенного, чем иные материки, и в своей рукотворной мощи безразличного и к хмурому, и к ясному небу; жестокого поглотителя мирового света. В этом городе вполне хватало места для любых историй, глубины — для любых страстей, разнообразия — для любой обстановки, и темноты — чтобы укрыть пять миллионов жизней.

Город стал властно задавать тон — и сделался фоном, на котором у меня происходил углубленный внутренний поиск. Бесконечные перспективы открывались передо мною во всех направлениях. Правильный путь можно искать годами! Казалось, что долгие годы поиски и займут. Но медленно, как озаряющее пламя, убежденность в материнской сути привязанности миссис Верлок стала возрастать между мною и этим городским фоном, окрашивая его своим тайным пылом и получая взамен кое-что от его собственного сумрачного колорита. Наконец история Уинни Верлок предстала предо мной в целостном виде, с дней ее детства до самого конца. История эта еще не приобрела должных пропорций, оставалась пока только эскизом, но с ней уже можно было работать. На это ушло около трех дней.

Эта книга и есть та история, сжатая до удобных размеров и сосредоточенная вокруг того, что послужило для нее отправной точкой, — абсурдной жестокости взрыва в Гринвич-парке. Передо мной стояла задача не скажу чтобы очень уж трудная, но, в любом случае, требовавшая всех моих сил. Ее непременно следовало выполнить. В этом была необходимость. Персонажи, сгруппированные вокруг миссис Верлок и прямо или косвенно подтверждающие ее трагическое предположение о том, что «не стоит слишком пристально всматриваться в жизнь», — суть порождение той самой необходимости. Лично я никогда не сомневался в подлинности истории миссис Верлок; но и ее нужно было вытащить из небытия, увидеть в громадном городе, ее нужно было сделать достоверной — в отношении не столько души, сколько обстановки, не столько психологии, сколько человеческой стороны дела. Что касается обстановки, то тут было достаточно указаний. Мне приходилось даже вести борьбу с моими воспоминаниями об одиноких ночных прогулках по Лондону в дни моей юности^[10] — из-за того, что воспоминания эти, нахлынув, попросту затопили бы страницы повести, когда те возникали одна за другой, диктуемые чувствами и мыслями столь же серьезными, как и в других моих вещах. В этом отношении я действительно считаю «Тайного агента» истинно достоверным произведением. Даже чисто художественный прием — ироническое отношение к столь серьезной теме — я использовал осмотрительно и в искреннем убеждении, что только ирония позволит мне выразить все, что требовалось высказать как из презрения, так и из жалости. И то, что я, как мне кажется, сумел выдержать этот настрой до последней строки, — один из тех моментов, что приносят известное удовлетворение мне как писателю. Что же до персонажей, которых абсолютная необходимость изложить историю — историю миссис Верлок — выхватила из смутной неразличимости лондонского фона, то каждый из них также принес мне скромное удовлетворение, которое на самом деле не так уж и несущественно, учитывая, сколькими гнетущими сомнениями сопровождается любая попытка творческого труда. Например, мне было приятно услышать, как один искушенный светский человек сказал по поводу мистера Владимира^[11] (законной добычи