карикатуриста): «Конрад, наверное, был как-то связан с этой сферой или же обладает великолепной интуицией», поскольку, дескать, мистер Владимир «не только правдоподобен в деталях, но совершенно верно изображен по существу». А приехавший из Америки гость сообщил мне, что самого разного толка революционеры, проживающие в эмиграции в Нью-Йорке, считают, что книга написана человеком, хорошо знакомым с их средой. Это было для меня весьма лестным отзывом, ведь, по правде говоря, я знаком с людьми такого рода еще меньше, чем мой всеведущий друг, подсказавший мне идею романа. Не сомневаюсь, однако, что при написании книги случались моменты, когда я становился крайним революционером — едва ли более убежденным, чем они, но уж точно более целеустремленным, чем на протяжении всей своей жизни. Я говорю это не из хвастовства. Я просто делал свое дело. С полной самоотдачей, как и во всех своих книгах. И это тоже я говорю не хвастовства ради. Я не мог иначе. Мне попросту было бы слишком скучно притворяться.

Черты некоторых персонажей в моем повествовании, как законопослушных, так и преступающих закон, заимствованы из разных реальных источников; кое-какие из оных, возможно, будут угаданы читателем — источники эти не относятся к числу труднодоступных. Но я не собираюсь сейчас защищать реальность своих персонажей, как не собираюсь отстаивать свое общее представление об эмоциональных реакциях преступника и полицейского; рискну заявить здесь только, что сказанное мною по меньшей мере заслуживает обсуждения.

Двенадцать лет прошло со времени публикации книги, и моя позиция не изменилась. Я не жалею о том, что написал ее. Недавно обстоятельства, не имеющие никакого отношения к тому, о чем идет речь в этом предисловии, вынудили меня лишить эту повесть тех литературных одеяний негодующего презрения^[12], в которые мне стоило таких усилий пристойно облачить ее. Я был вынужден взглянуть, так сказать, на ее кости, и, признаться, обнажившийся скелет оказался ужасен. И все же я настаиваю на том, что, рассказав историю Уинни Верлок вплоть до анархической развязки, проникнутой беспредельным одиночеством, безумием и отчаянием, и рассказав ее так, как это изложено здесь, я не имел праздного намерения оскорбить чьи-либо чувства.

ТАЙНЫЙ АГЕНТ^[13]

Г. Дж. Уэллсу^[14],

летописцу любви мистера Льюишема, биографу Киппса, историку грядущих веков, эта простая история из жизни девятнадцатого столетия с нежными чувствами посвящается

Глава первая

Выходя по утрам, мистер Верлок^[15] оставлял свою лавку, как считалось, под присмотром шурина. Поскольку покупателей в любое время было очень немного, а ближе к вечеру, по сути, они и вовсе не заглядывали, это можно было себе позволить. Мистера, Верлока мало интересовало дело, которым, на сторонний взгляд, он занимался. А кроме того, за шурином приглядывала жена мистера Верлока.

Лавка была невелика, как и дом, — один из тех закопченных кирпичных домов, которых оставалось так много в Лондоне, до того как он вступил в эру перестройки. Лавка представляла собой подобие ящика с витриной из стекла в мелком переплете. Днем дверь закрывали; по вечерам она была подозрительно, пусть и чуточку, приотворена.

В витрине располагались фотографии танцовщиц, более или менее раздетых; невзрачные, завернутые в упаковочную бумагу коробочки — в таких обычно продают патентованные лекарства; мятые, запечатанные конверты из желтой бумаги, на которых жирно были выведены черные цифры — «два» и «шесть»; несколько номеров старинного французского комикса — они висели в ряд на веревке, словно для просушки; стояли грязноватая чаша из голубого фарфора, ларчик черного дерева, бутылки с несмываемыми чернилами; лежали печати из резины, с полдюжины книг с названиями, намекавшими на нечто непристойное, пара-тройка экземпляров несвежих, малоизвестных, скверно напечатанных газет со звучными названиями — такими как «Факел»^[16] или «Гонг»^[17]. Два газовых рожка за стеклом витрины горели всегда вполсилы — то ли в целях экономии, то ли в интересах покупателей.

Покупателями этими были либо очень молодые люди, которые, перед тем как собраться с духом и проскользнуть в дверь, долго крутились перед витриной, либо люди более зрелые, но, как правило, на вид не слишком состоятельные. У некоторых из последних воротники пальто были подняты до самых усов, а нижняя часть брюк, поношенных и весьма непрезентабельных, покрыта следами грязи. Да и ноги, видневшиеся из-под этой драпировки, обыкновенно не производили впечатления. Засунув руки в карманы пальто, эти субъекты заныривали в дверь боком, вперед плечом, как будто боясь потревожить колокольчик.

Колокольчик, висевший на конце изогнутой стальной ленты, обойти было непросто. Он был безнадежно надтреснут; но по вечерам, стоило его чуть-чуть задеть, с бесстыдной настырностью принимался звякать за спиной посетителя.

Колокольчик время от времени звякал; по этому сигналу мистер Верлок поспешно появлялся из-за пыльной стеклянной двери — она находилась за прилавком из крашеной сосны и вела в гостиную. Взгляд мистера Верлока был от природы тяжел; возникало впечатление, что дни напролет мистер Верлок валяется одетым на неубранной кровати. Иной посчитал бы, может быть, что выглядеть подобным образом невыгодно с коммерческой точки зрения: розничному торговцу важно быть деловитым и приветливым. Но мистер Верлок знал свое дело и не испытывал никаких тревог эстетического характера по поводу своей внешности. С твердым, невозмутимо-бесстыдным взглядом, ясно говорившим, что запугать его ничем невозможно, он спокойно продавал товары, которые самым очевидным и возмутительным образом не стоили тех денег, которые за них платились: несомненно пустые картонные коробочки, к примеру, или уже упоминавшиеся тщательно запечатанные, мятые желтые конверты, или замызганные книги с многообещающими заголовками на бумажных обложках. Случалось, что какая-нибудь выцветшая картинка с пожелтевшей танцовщицей уходила любителю за такую цену, что можно было подумать, будто девица жива и молода.

Иногда на зов надтреснутого колокольчика являлась миссис Верлок. Уинни Верлок, молодая женщина с высокой грудью и широкими бедрами, одевалась в облегающие ее фигуру платья. Тщательно причесанная и невозмутимая, под стать супругу, она с непостижимым равнодушием возвышалась за бастионом прилавка — и покупатель сравнительно нежного возраста, увидев, что ему придется иметь дело с