дыхание.

—   Что скажете? — прошептал Раф.

—   Где ты достал это? — спросил Донателло.

—   Черепахи! Если то, о чем я смогу вам расска­зать, не было грезой, плодом воспаленного вооб­ражения или временным помраченьем рассудка, значит, безумен не я, а тот... незнакомец с карти­ной,— начал свой рассказ Раф,— а может быть, просто мне удалось увидеть сквозь волшебный кристалл сгустившейся атмосферы кусочек иного, потустороннего мира — как порой душевноболь­ному дано прозреть то, что нам, людям в здравом уме, невозможно увидеть; как в сновиденьях уносимся мы на призрачных крыльях в иные преде­лы... Но, слушайте!

Черепахи притихли и навострили уши.

—   Это произошло теплым пасмурным днем. Я возвращался с Гавайских островов, куда ездил с одной-единственной целью — полюбоваться на миражи. А может быть, мне все это только при­снилось... Но разве бывают такие сны? Сновиденья, почти всегда лишены живых красок, как кадры в черно-белом кино; однако та сцена в ваго­не, а в особенности сама картина, ослепительно яркая, горящая, точно рубиновый глаз змеи, до сих пор не стерлась из моей памяти. В тот день я впервые увидел мираж. Я думал, что это нечто вроде старинной гравюры — скажем, дворец мор­ского дракона, выплывающий из тумана,— но то, что предстало моим глазам, настолько ошеломило меня, что я весь покрылся липкой испариной. Я хотел рисовать!

Под сенью сосен, окаймляющих побережье, собрались толпы людей; все с нетерпением всмат­ривались в бескрайнюю даль. Мне еще не доводи­лось видеть такого странно-безмолвного моря. Угрюмого серого цвета, без признаков даже легчайшей ряби на поверхности, море это скорей похо­дило на гигантскую, без конца и края, трясину. В его безбрежном просторе не видно было линии горизонта: воды и небеса сливались друг с другом в густой пепельно-сизой дымке. Но вдруг в этой пасмурной мгле — там, где, казалось, должно на­чинаться небо,— заскользил белый парус. Что ка­сается самого миража, то впечатление было такое, словно на молочно-белую пленку брызнули капель­ку туши и спроецировали изображение на неохват­ный экран. Далекий, поросший соснами полуостров Ното, мгновенно преломившись в искривленной линзе атмосферы, навис исполинским расплывчатым червем прямо над нами. Мираж походил на причудливое черное облако, однако в отличие от настоящего облаковидение было ускользающе-неуловимым. Оно беспрестанно менялось, то прини­мая форму парящего в небе чудовища, то вдруг расплываясь в дрожащее фантасмагорическое создание, мрачной тенью повисавшее прямо перед глазами. Но именно эта неверность и зыбкость внушали зрителям зловещий, неподвластный разуму ужас.

Расплывчатый треугольник неудержимо увели­чивался в размерах, громоздясь точно черная пира­мида,— чтобы рассеяться без следа в мгновение ока,— и тут же вытягивался в длину, словно мчащийся поезд,— а в следующее мгновение превращался в диковинный лес ветвей. Все эти мета­морфозы происходили совершенно незаметно для глаза: со стороны казалось, что мираж неподвижен, однако непостижимым образом в небе всплывали уже совершенно иные картины. Не знаю, можно ли под влиянием колдовства миражей временно повредиться в рассудке, однако, полюбовавшись в течение двух часов на перемены в небе, я покинул острова в престранном состоянии духа.

На поезд я сел в шесть часов вечера. В силу уди­вительного стечения обстоятельств (а может, для этой местности то было обыденное явление) мой вагон второго класса был пуст, как церковь после службы; лишь в самом конце вагона сидел один-единственный пассажир.

Поезд потащил состав вдоль унылого моря по берегу, минуя обрывистые утесы. Через плотную дымку, окутавшую похожее на трясину море, смут­но просвечивал густо-кровавый закат. И над этим мрачным покоем безмолвно скользил большой белый парус.

День был душный, ни малейшего дуновения ве­терка; даже легкие сквозняки, врывавшиеся в открытые окна вагона, не приносили прохлады. За окном тянулось безбрежное серое море; в глазах мелькали полоски коротких туннелей, да проносились мимо столбы снегозащитных заграждений.

Когда поезд промчался над кручей, спустились сумерки. Сидевший в дальнем конце тускло осве­щенного вагона пассажир вдруг поднялся и начал бережно заворачивать в кусок черного атласа, при­слоненный к окну довольно большой плоский пред­мет. Отчего-то я почувствовал под ложечкой не­приятный холодок.

Несомненно, это была картина, но до сих пор она стояла лицом к стеклу с какой-то определенной, хотя и совершенно непонятной мне целью. На короткий миг мне удалось увидеть ее — и меня осле­пили вызывающе яркие, необычайно живые краски.

Я украдкой глянул на обладателя странной кар­тины и поразился еще сильнее: попутчик мой вы­глядел куда более странно. Он был облачен в ста­ромодную, чрезвычайно тесную черную костюм­ную пару — такой фасон можно встретить разве только на старых выцветших фотографиях наших отцов,— но костюм идеально сидел на длинной сутулой фигуре незнакомца. Лицо его было блед­ным, изможденным, лишь глаза сверкали каким-то диковатым блеском, тем не менее, он казался чело­веком вполне достойным и даже незаурядным.

Разделенные аккуратным пробором волосы по­блескивали черным маслянистым глянцем, и на вид я дал ему лет сорок, однако, вглядевшись попри­стальней в покрытое мелкой сеткой морщин лицо, тут же накинул еще десятка два. Несоответствие глянцевито-черных волос и бесчисленных тонких морщин неприятно поразило меня.

Завернув картину, он вдруг обернулся ко мне. Я не успел отвести глаза, и наши взгляды встрети­лись. Он как-то криво и несколько смущенно улыб­нулся. Я машинально поклонился в ответ.

Поезд пролетел мимо нескольких полустанков, а мы, каждый в своем углу, все поглядывали друг на друга и всякий раз с неловким чувством отво­дили глаза. За окном чернела ночь. Я приник к стеклу, но не смог разглядеть ни единого огонь­ка — только далеко в море мерцали фонарики оди­ноких рыбачьих суденышек. И в этой безбрежной ночи мчался вперед, громыхая на стыках колесами, наш полутемный длинный вагон — единственный островок жизни в океане тьмы. Казалось, во всем белом свете остались лишь мы — я и мой странный попутчик. Ни один пассажир не подсел к нам, и, что особенно удивительно, ни разу не прошел провод­ник или официант.

В голову мне полезли всякие страшные мысли: а что, если мой попутчик — это злой чужеземный волшебник? Известно, что ужас, если ничто не отвлекает внимания, все растет и растет и наконец, завладевает всем твоим существом. Измученный этим томительным чувством, я резко поднялся и ре­шительным шагом направился в дальний конец ва­гона, где