сказал Егор. — Приду домой. Неделя у меня в запасе. Буду вспоминать, как я ходил по той же улице и думал, что через десять, пять, через три дня уеду к тебе.

— Если сильно соскучишься, приезжай сразу! Не захочешь в Ярославль, поедем в село Татищев-погост. Там еще воду носят на коромыслах, трава по улицам. У меня знакомые, я все устрою.

— Ладно. Видно будет.

— Не говори так: «видно будет». Когда мы опять встретимся, все по-другому будет. Наша следующая встреча будет очень счастливой, я почему-то верю, а ты? Но ждать еще долго!

— Мы еще увидимся.

— В еще какая-то есть безысходность.

— Пошли?

— У нас есть время. Постоим…

Она коснулась его руки, перебирала и сжала пальцы, склонилась и поцеловала их украдкой.

— Пойдем… — сказала, как будто совершив какое-то таинство.

Егор пошел за ней.

К. шла впереди походкой, которая всегда выделяет тех, кого провожают. И все вокруг провожало их неслышным голосом: кончилось, что-то кончилось! Уж все готово к отъезду: и взяты вещи, и положен поближе билет. В том, что Егор провожал ее, была какая-то несправедливость. И как будто доля его вины. Он любил ее, но зачем же тогда отпускал? Зачем не садится в поезд вместе с нею? Разве так лучше? Но и когда уезжал из Ярославля Егор, было почти то же самое: зачем? почему? Как ненужно, как грустно и даже трагично, что они опять стоят на вокзале! Никто вроде бы не виноват, и все же…

Они были в целом мире одни, все как будто жили другим, и никогда вроде не касалось никого это прощальное чувство. И в камере хранения странной другой жизнью жили курившие в кучке мужики, и наверху посторонней суетой жила толпа, и совсем уж сонно прятали в себе живое уставшие пассажиры на скамейках в зале Ярославского вокзала. Что-то с людьми происходит каждую секунду, но никто друг о друге не знает самого важного.

Долгое расставание утомило их, и они присели на скамейку недалеко от выхода.

Молчали.

— Скажи мне что-нибудь…

— Что же? — Егор взял ее руку в свою.

— Почитай что-нибудь… К сегодняшнему часу что-нибудь.

— Сразу и не вспомнится, — сказал Егор, подумал и наклонился к ее лицу. — «Зачем же скорбь, когда в былом так много счастливых мгновений, и светлых лиц так много в нем, и задушевных впечатлений?» Не горюй…

По радио скороговоркой объявили посадку на поезд, номер которого они не расслышали, и вот уже повставали, зашоркали по гладкому полу мужики и бабы из какого-нибудь близкого городка.

— Наши, наши пошли! Ну конечно! Ну кто же еще?! Видишь, вещей сколько… — И посмотрела на него, переменила мысли, сказала, тронув его рукой: — Я тебя очень люблю…

— Не горюй…

И ничего уже нет! Вернулся Егор назад — на скамейке другие люди, и надо идти куда-то одному. К. стояла уже в коридоре у окна и держала, наверное, в руке рубль, чтобы заплатить за постель. Поезд еще разгоняется по Москве, еще под ее высокими огоньками и шпилями, а уже не скажешь ничего тому, кто только что был на перроне. Еще раз что-то кончилось навсегда. Что это? Жизнь, обман?

2

В передней, в комнатах, на кухне светили причудливые лампы. Сорокалетняя жена гримера Людмила была одна.

— А где твой?

— Ночные съемки.

— Подожду, когда вернется. Часов в семь? А уже второй…

— На тебе лица нет, Егор. Отчего?

— Оттого. Можно полежать?

Егор снял пиджак и прилег на диван полистать газету «За рубежом». Людмила звонила кому-то по телефону. Через полчаса пришла подруга, потом Людмила набрала еще чей-то номер, зазывала на вкусные пирожки, и, когда они сидели на кухне за столом вместе с соседкой-старухой, появилась еще одна подруга со смугловолосой головкой. И растянулась их бессонница до зари. Егор слушал болтовню женщин, курил, порою втайне от троицы думал о К. Они бы простили ему это, если бы узнали, потому что сами в разные годы что-то оберегали. Поезд еще вез К. среди зеленых холмов и полян. Она, наверное, уже встала, а может быть, и не спала вовсе. Смугловолосая красавица словно ждала минуты, чтобы взять гитару, купленную хозяйкой для гостей, и запеть. Видимо, страстная, горячая натура, она пела, покачивая головкой, вытягиваясь, то щуря, то совсем закрывая глаза, романсы, которые подобрал режиссер к последнему фильму, где она значится всего-навсего гримером. Отдыхая, она ставила локоть на стол, подпирала щеку пальчиками, курила и вдруг как близкому жаловалась Егору, что человеку на жизнь отпущен строгий запас душевных сил, и горе тебе, если ты ничего не успел. На переломе лет кажется, что так и не попался человек, ради которого ты берег себя, и не вострубил глас, от которого бы все в тебе всколыхнулось, а было что-то призрачное и лишь похожее на чудный знак, было что-то, что обернулось ошибкой. Вдруг кто-то пройдет мимо, посидит рядом, что-то в молчании намекнет на то, чего вечно хотелось, могло случиться, но что лишь короткая вспышка, игра воображения. «Что-нибудь закажите», — попросила она Егора. «Лучше сами», — сказал он. Она поискала в памяти мелодию и снова запела. «То ли молодость прошла, как подружка изменила?»

Между тем уже подкралось тяжелое утро. Что там в Ярославле? К. приехала, пешочком прошлась по городу к своему дому и, сбросив с себя дорожные одежки, прилегла на диване в своей комнатке, где Егор всего один раз постоял несколько минут. Все кончилось. Но сколько еще не сказано слов! Под пластинку современного барда Егор поговорил с К. немножко. Он сказал ей: ты на сегодня у меня самый родной человек, может, я тебя выдумал; но это все равно ты; мне будет скучно без тебя; я узнал с тобой, что раньше был одинок и обделен в жизни чем-то неистовым, мне необходимым. Еще рассказал он ей, как прошла ночь и что ей напишет в первой открытке. Скоро ему лететь на Кавказ.

Заказали по телефону такси. Было шесть часов утра; Егор поехал со смугловолосой. В тени, на заднем сиденье, она тихо хвалила его за роли, рада была, что он и в жизни не суетлив. Что-то еще сказала хорошее. Дом ее в переулке отыскался легко. Они вышли и без ожидания какого-нибудь порыва, слов, связавших бы их обещанием, застыли друг перед другом. «Ну…» — только и услыхали оба над собой от кого-то неведомого. Егор пожал руку, согнулся и влез на то же сиденье. В кармане лежал конверт с ее телефоном. Машина развернулась. Загадочно же тронуло его то, что она стояла у подъезда и не открывала двери, смотрела, как он уезжает.

«Такая милая женщина… — подумал Егор о ней, вдалеке и в такой внимательной позе еще более прелестной, чем за столом в минуты пения. — Что это? Не знаю. А прекрасно! Сказала же этим что-то! А что еще?»

«Мечты и звуки… — поэт