как через час ее вот так же не будет! Кончалась их короткая идиллия. Небо, звезды, лес, утренние, полуночные разговоры друг с другом затолкутся, испестрятся чередой ненужных встреч, домашней скукой, теснотой в автобусах, магазинах. Голос будет не слышен. Жутко привыкать к быту.

«Бедная моя, прекрасная, как ты будешь жить?»

Платье она не купила; было девять часов, и кассирша прекратила выбивать чеки.

На улице он заметил, что К. плачет.

— Ну такая я невезучая! Ну во всем!

— Ничего, ничего.

— Была в Москве и на память ничего не привезу. У нас таких нет. И роет мой, и цвет нравится, темно-синий. Белый воротничок, и карманы с белой полоской.

— Мы купим лучше. Я тебе вышлю.

— Ты перепутаешь. Знаешь, где оно висит? Справа от кассы, третье. Ну так жалко! — встряхнула она рукой как девчонка.

Он дал ей успокоиться; через несколько шагов она взяла его под руку, и они снова принялись думать о прощании. Настали сумерки.

— Мне ж надо бы позвонить, — сказал Егор у «Славянского базара». — Где я буду ночевать?

— Домой тебе нельзя, — заговорщицки сказала К.

— Я же на съемках.

Монеты проваливались.

— Впереди еще есть, — успокаивала его К.; ей казалось, что он злится.

Но к кому звонить? Есть знакомые, которые бы с удовольствием пустили его на ночь, но они ничего не должны знать, проболтаются Наташе. Егор достал записную книжку. Владиславу? Длинные гудки бесполезно позвучали в его пустой квартире. Но если он и дома, то с девицей, и трубку не поднимет. Кому еще? Все женские, женские адреса вписаны, — старые неначавшиеся связи, сами своей рукой писали ему номера телефонов, да так и пропали со временем некогда заманчивые обольщения и надежды. «Я Егорушку люблю и жду!» — была и такая строчка под цифрами, и теперь не вспомнить, когда это случилось. Наконец Егор выбрал еще один номер. Взглянул: К. издалека мнительно следила за ним, пытаясь по лицу угадать, не с женщиной ли он разговаривает. Он действительно разговаривал с женщиной, женой приятеля гримера. Они дружили, там его не выдадут.

— Устроился?

— Ты так спрашиваешь…

— Я волнуюсь за тебя…

— Перебьюсь. Пошли потихоньку, — позвал Егор. — Билет возьмем.

Такой невозвратимой утратой казалось им потом хождение по подземным переходам, между Казанским и Ярославским вокзалами. Сначала на Ярославском она купила в пятом окошке билет.

— Я возьму два, — поедем? — просовывая руку к тарелочке для денег и поворачивая к нему лицо, сказала К. — А следующей ночью вернешься.

— Куда же?! И рад бы, да нельзя.

Ему в эту минуту не хотелось. Суеверие подсказывало ему: не надо; опять возникнут осложнения, и к тому же прощание в ее городе сожмет их большим горем. Да и будет он биться целый день в ожидании ее с работы, натужливо отпускать ее на ночлег к матери и, может, раскаиваться. «Надо бы жить…» — снова благословенным сочувственным шепотом сказал кто-то над ухом.

Желтый портфель ее лежал на Казанском.

— Вот сюда мы приехали двенадцать лет назад, — показал Егор рукой на третий подъезд. — Троицей. В старом затасканном чемодане без замков — его мы выбросили под откос где-то возле Мурома — везли несметное множество стряпни (Димкина матушка наложила), вареные курицы были, котлеты, еще что-то. Пять суток ехали! Даже купались под Златоустом — поезд какой-то был медленный. Но и двенадцать лет — тоже время. Сейчас «Сибиряк», фирменный. Вот тут, тут мы вышли, — сам удивлялся теперь Егор. — Три дурачка. А теперь я с тобо-ой…

К. сжала его руку: мол, и хорошо, это тоже память.

— Казанский вокзал… Ах ты-ы! — Егор вспомнил годы. — Вся Россия через него прошла. Вот эти росписи под потолком, видишь? Ордена, оружие. Сколько ребят, теперь знаменитых, а тогда робких, тут протолкалось. Сколько назад ни с чем уехало — навсегда!.. А там мы кофе пили! Станем в очередь?

— Можно бы, но стаканы грязные. Потерпим, ладно?

— Ну. А ты чувствуешь, что я очень сговорчивый? Как общество, так и я.

— Я тебя люблю-ю…

— И я тебя, — как на любезность ответил Егор. — В вагоне не заглядывайся.

— А ты не верь коварным москвичкам.

— Я их не вижу. Провинциалки лучше.

Она надулась.

— И что еще было! — вспомнил Егор. — Кого же это мы провожали тогда в Ленинград? Наверно, Антошку. Ночью. Метро закрылось. В общежитие не пустят. Так и торчали до утра. Собирались жизнь воплощать в искусстве — надо ж все знать! — Егор засмеялся. — А дурачки все же были. Приятно себя вспомнить. Ты уже не дуешься?

— Не могу.

— Я тоже не умею злиться долго. — Они стояли минутку в зале под большой тяжелой люстрой, висевшей на толстых железных прутьях. Кто знает, что пронеслось в голове Егора. Ведь правда — это уже какое-то родное место, Казанский вокзал. Здесь можно обдумать протекшую жизнь, здесь каждый раз при отъезде в Кривощеково ли, на юг к другу с душой что-то творилось, какие-то важные на данный период роились мысли, желания, что-то еще было неосуществимым в жизни и до се, может, не осуществилось. — Присядем минут на десять.

— Там с машины продавали яблоки и апельсины в пакетах, надо было взять, — сказала она, присаживаясь.

— Они уехали. Смотри, цыгане.

В половине одиннадцатого они спустились в камеру хранения. В руки вернулся желтый портфель, К. переложила в него мелкие покупки и так, у закрытой решетки окна № 7, в пустом почти подвальчике, они еще полчаса стояли, съели по булочке, Егор покурил.

— И сюда же вы чемоданы сдавали?

— Ага. Боялись; матери нас настропалили: там, детки, поосторожней, мух не ловите, чтоб не стащили. Номерки не потеряйте. Да деньги так в трусиках и держите. Зашили нам, у меня-то не было белого карманчика на животе. У Димки.

— Ты пиши мне чаще, — вдруг сказала К. — И я буду. Я теперь буду ча-асто писать тебе. Я изменюсь.

— Ты знаешь что… Приедешь домой… начнутся всякие… Так ты не вспоминай обиды.

— Я забыла их.

— Скинем вину на ситуации. Все с нами.

— Я буду тебя ждать.

— Представь, что ты меня еще не видела и мы познакомимся через месяц, два, три. Вот сейчас начнут идти твои первые письма. Что ты высокого роста, я еще не знаю. — Они засмеялись. — Еще ничего нет. Что будет — неизвестно.

— Предполагаю, что понравлюсь! Да нет, все не так было, я уже рассказывала тебе.

— В незнании столько чудес. Вот уже ты собираешься, обдумываешь, ищешь меня, стучишь. А я сплю.

— У, нехороший.

— Не горюй, — продолжал он ее учить. — Если с тобой ничего не случится другого, ослепительного, то разве наше «новое знакомство» не радость?

— Не случится. Ты мне советуешь, а сам как будешь жить?

— Я заранее знаю, — грустно