вокруг аллеи не чувствовал. Но, едва оказавшись рядом с рельсами с обратной стороны печати, Волк заговорил о несуществовании. Костя несколько дней водил его по глюку между созданными разными энтузиастами стабильными предметами и известными от знакомых, предполагаемыми «трещинами», но так ни разу и не сбил с панталыку — Волк всегда отличал одно от другого. И неизменно, чувствуя «трещину» еще за много метров от ее воплощения-глюка, щерился и требовал убраться от нее подальше. По-человечески объяснить, что именно он называет «несуществованием» и почему именно так, Волк не мог — но это было для него чем-то неправильным, чем-то, чего быть не должно. Все запахи, кроме наших и тех, что мы несли с собой — то есть, все аналоговые запахи глюка- вокруг трещин были еще слабее, чем должны были быть: единственное простая и ясная примета, которой от него удалось добиться. Суть несуществованияВолк воспринимал только обостренными чувствами двуликого, но именно она, возможно, и отгоняла от трещин не только четвероногих и пернатых обитателей глюка, но и людей: у нас тоже есть какое-никакое животное чутье, пусть мы толком и не умеем им пользоваться. Связь с Волком усиливала эту способность — достаточно, чтобы тоже почуять какой-то необычный, царапающий кожу дискомфорт, но недостаточно, чтобы понять его природу.

Последний камень на чашу весов положила Лена. Местность вокруг институтской аллейки для глаза ценителя-урбаниста представляла немалый интерес, а Лена любила и умела рисовать — но здесь у нее не выходило ничего путного, ни с натуры, ни при срисовке с фотографии. Искаженная перспектива, кривые контуры — будто Ленка только полгода назад впервые взяла в руки кисть, а не закончила художку и не провела в минувшем году первую персональную выставку. Может быть, Лена просто-напросто подыграла Волку — но, так или иначе, альбом с десятком безвкусных картинок стал для Вадима решающим аргументом в пользу того, что трещина — это трещина, и «трещина — это плохо». Сам он не пишет ни картин, ни стихов, ни музыки, однако художественную ценность окружающей действительности полагает основой всего и вся, потому первым предложил попытаться «зарастить» трещину. Костя идею поддержал. Что стало решающим для него? Кто его знает, человека-химеру.

* * *

Костя делает мне знак остановиться.

— Прислушайся.

Он бросает на рельсы гвоздь и выжидающе смотрит на меня. Затем бросает следующий. Гвоздь со звоном отскакивает от рельса и падает через три шпалы от первого.

— Звук стал громче?

Костя кивает, сдержанно улыбнувшись, но мне не нужно даже касаться его разума, чтобы понять — теперь его разбирает азарт. Что-то изменялось. Мы что-то изменили — чего бы это ни значило и к чему бы ни привело. Я не чувствую ни азарта, ни радости. Стоило бы — но уж слишком сильно заваренная каша отдает безумием, а заварила ее я.

— Вадим, ты слышал?

— У остальных тот же феномен. Продолжайте движение, — спустя полминуты отвечает Вад. Он изо всех сил старается казаться невозмутимым, но когда в твоем распоряжении только пропущенный через печать голос — это непросто.

О причинах появления трещин мы можем только строить гипотезы. Костя сравнивает видимый слой реальности, ее поверхность, с древесной корой. Дерево растет, и внешний слой коры трескается — иначе и быть не может, но если сердцевина будет расти слишком быстро — однажды дерево погибнет. Мир растет по экспоненте — все больше людей, все больше и больше продуцируемой ими информации… Как следствие — все больше трещин, расходящихся уже не только по пробке коры, но и по живым тканям. Эта гипотеза кажется мне наиболее складной. Очевидное проявление «нашей» — и когда только мы стали ее так называть? — трещины составляют исчезнувшие воспоминания. Исчезнувшие, будто их никогда и не было: не удобренные временем и переродившиеся в постепенно осыпающуюся корку, а провалившиеся в глюк. Могут ли они прорасти на реальную сторону печати, вновь превратиться из глюка в реальность? Возможно, могут — но этого не происходит, потому как — возможно? — им нужен субстрат. Как ни странно, использовать для субстрата воспоминания выброшенные предложил не Вадим, не Костя и не Макс, который лучше других умеет находить совершенно неожиданные и странные решения, а Рэм… Хотя, с другой стороны, не так уж и странно: вместе с дырой в голове у него появились дыры и в памяти — и было много свободного времени, чтобы поразмыслить над тем, что такое воспоминания и каково их значение.

«Часто мы помним то, что хотели бы забыть, тогда как то, что хотели бы помнить, забываем» — к этому нехитрому наблюдению сводятся проблемы с памятью у тех, кто никаких проблем с ней не имеет. Воспоминания для нас неразрывно связаны с прошлым, с настоящим и с будущим. Они — что-то вроде однажды прочитанной книжки: происходящая из прошлого, малая или большая, но неотъемлемая часть нашего «я», которую можно вновь сделать частью нашего настоящего, пробежавшись взглядом по страницам, и, таким образом, привнести в будущее. Прошлое незыблемо: если книжка прочитана, то она прочитана, и это факт неизбежно имеет некоторое — зачастую, неразличимое без микроскопа — значение для настоящего. Даже дыра в голове не изменяет прошлого и не изменяет настоящего настолько, чтобы прошлое полностью потеряло всякое значение. Но она разрывает связи. Иными словами — отнимает возможность взять книжку с полки и перечитать. Отнимает возможность вспомнить. Оживить воспоминания. Рэм говорит, что трещина в сути своей — та же дыра в голове, и, потому, исчезнувшие воспоминания — симптом поражения более страшного и глубокого, затрагивающего возможность проложить связь между настоящим и будущим не напрямую, но через прошлое. Связанные напрямую, они до предела истощают друг друга: в трещину утекает сама жизнь. Мир теряет целостность. Будущее становится смутным и шатким, а настоящее перестает быть самим собой, перестает быть настоящим, вынужденное до последней капли каждую секунду становится будущим: возникает то самое несуществование, которое выводит из себя Волк, не дает Лене ухватить образ и губит тополя на аллее вернее остаточного загрязнения.

Часто мы помним то, что хотели бы забыть, тогда как то, что хотели бы помнить, забываем — но еще чаще мы отбрасываем что-то, едва заметив или не заметив вовсе: так настоящее становится прошлым, но не становится будущим. Выброшенные воспоминания, которые не вполне верно называть воспоминаниями, но сложно называть иначе — потому как они существуют. В смятых при чтении закладках больше жизни, чем в многотомных энциклопедиях, которые пылятся на полках библиотеки памяти.