хорошего-то?

— Поискать хочу. Искать, искать надо.

— Бори-ис! Люди станут смеяться. Скажут, нашел кого рисовать!

— Вот что касается людей, тетка, так это мне совершенно безразлично. Ну давай, наливай чайку. «Выпьем с горя, где же кружка?»

— О каком горе ты говоришь-то?

— Ну о творческом, если хочешь. Непонятно? Ты видела какого я кота нарисовал? Пока что одного этого котяру отсюда и увезу. — Рот у Мишакова стал кривым. — За котом в деревню съездил! А коты и в Москве чуть ли не в каждой квартире есть. Представь такой итог работы. Смешно!

— Что, ругать будут?..

— Ругают-то за дело. За плохое, предположим. А дела-то пока нету. Удивятся, тетка. Это похуже будет.

— Бог с тобой, что ты говоришь. Разве мало ты всего нарисовал? — тетка повздыхала, не зная, как помочь племяннику. — Может, водочки выпьешь? — спросила она полушепотом.

— Только этого мне а недоставало. Нет, тетка, ты лучше и не поминай это слово! У меня и у самого большое желание напиться.

— Уходил бы ты с этой работы, Борис, — решительно заключила Татьяна. — Для здоровья вредная она, как эта… как ее… химия.

— Верно говоришь, — согласился Мишаков, повеселев от мысли, что никто не в силах отнять у него главное счастье в жизни — работу, по-настоящему любимую. — Ты точно определила — химия!

На столе шумел самовар, и в этом звуке Мишакову слышалась Марфушина мольба: «Полюбить так хочется!»

Пробуя рисовать Марфушу, Мишаков еще не думал, что откажется от завершения портрета Веры Панкратовой. Желание работать дальше, пробовать, искать, могло появиться в любой день. Но Мишаков уже твердо знал, что его поездка в деревню не имела бы смысла, если бы он вывез отсюда только ослепительную улыбку студентки. В «колхозную агрономшу» Мишаков теперь тоже не верил, потому что не было нравственного убеждения в жизненности того образа, который у него сложился не в поле, где тетка работала, как хороший мужик, за двоих, а возле самовара во время завтрака или вечернего чаепития.

И вдруг горькие слова Марфуши, не сразу дошедшие до его сознания, вернули ему надежду на лучшее и страсть к работе. Он понял, что жизнь открыла ему что-то важное, чуть ли не самое главное…

Первые эскизы Мишаков делал нетерпеливо и поспешно, словно старался наверстать упущенное. Ему еще ничего было не ясно. Пожалуй, кроме одного: платье на Марфуше должно быть нарядное, с розовыми рюшками. Марфуша, по замыслу, оделась, как на гулянье. Но гулять ей было не с кем. Сознавая это, она села одна-одинешенька на…

Пока что Мишаков рисовал ее на завалинке. Искал позу, поворот головы, положение рук. На всех эскизах вместо лица у Марфуши было пока пустое белое пятно.

Марфуша сидела молча, дожидаясь пока Мишаков поудобнее поставит этюдник. Она еще не привыкла к новой своей роли, стеснялась Мишакова, стеснялась своих деревенских, и лицо у нее все время было не свое, еще более нескладное, перекошенное неловкостью. Но эта скованность натурщицы пока что не волновала Мишакова. Он знал, что через недельку Марфуша освоится и станет сама собой, И только тогда начнется самое трудное — искать тот единственный взгляд с затаенной надеждой, который полнее всего мог бы выразить мольбу чистой души: «Полюбить так хочется!..»

— Ну вот, — сказал Мишаков. — Попробую сделать эскиз маслом. Сними с колен левую руку. Нет, нет, правая пусть лежит. А левой попробуй перебирать рюшки на платье. И гляди на колодец. — Мишаков помолчал. — Ты куда глядишь? Разве там колодец?

Марфуша опустила глаза. Мишаков обернулся и увидел невдалеке Веру, сидящую на траве. Он подошел к ней с мастихином и тряпкой в руке.

— Зачем ты пришла? Уходи, ты мешаешь.

— Значит, ее рисуешь, — тихо сказала Вера. — Она у тебя получится.

— Ты убеждена?..

— Вполне.

— Почему?

— Не знаю, — Вера пожала плечами, — но теперь не сомневаюсь. Такая вот… судьба. — Вера отвернулась.

— Судьба? — удивленно спросил Мишаков. — Да, точно, судьба! У нее судьба, у тебя нет.

Вера вскочила и сказала с каким-то злым вызовом:

— А если я тебя действительно люблю?

— Если… Это еще приблизительно. Уточни, Верочка. Не спеши с выводами. Хочешь, я тебе твой портрет подарю? Ты просила.

— Не хочу!

— Ты лучше, когда не смеешься. Авось и у тебя сквозь слезы судьба проблеснет.

— Тебе что же, желаннее я ревущая?..

— Не знаю. А портрет я тебе все-таки подарю. На память. Но в Москве попытаюсь написать тебя получше.

— Значит, у меня еще может теплиться надежда? — уязвленная, спросила Вера. — Как в романе!..

— Как в жизни, — возразил Мишаков. — Иди, я вечером приду.

— Не надо, — сказала Вера, мотнув головой, и пошла прочь.

Мишаков взглядом проводил ее до середины улицы. Он не знал, придет к ней вечером или нет, но был уверен, что она будет ждать его.

Марфуша все еще теребила розовые рюшки на груди. Сжав коленки, она не поднимала головы.

— Ну, продолжим, Марфинька, — сказал Мишаков, исподлобья глядя на доярку. — Не вижу твоего лица.

— Куда же оно делось, Борис Лексеич?..

— Ты его просто прячешь. Как это у тебя получается? Но мне спрятанное лицо не нужно. Смотри на колодец. Где-то там… ну, предположим, поют частушки. — Мишаков понимал, что нужно отвлечь Марфушу от воспоминаний о Вере. Какие здесь поют частушки?

— Не знаю…

— Ну хотя бы одну ты знаешь?

— Не умею я петь, Борис Лексеич.

— Да я и не прошу тебя петь. Просто скажи.

— А какую?

— Любую, Марфуша, любую. Какая сейчас мелькнула в голове?

— Вынес милый на крыльцо, — улыбнувшись, сказала Марфуша.

— Что вынес? Корзину? Стул?

— С выражением лицо, — ответила Марфуша, улыбнувшись пошире.

— Любопытно. Ни за что бы не угадал. Вынес милый на крыльцо с выражением лицо. А дальше?

— Ну, мол, по выражению узнай души движение.

Мишаков засмеялся.

— Просто здорово!

вполголоса пропел он. — Чудесная ироническая частушка! И к тому же к месту сказанная. Молодец, Марфинька, я готов тебя расцеловать!

Марфуша бросила на Мишакова быстрый взгляд и отвернулась, задрав голову, словно она была, оскорблена. И этот взгляд, который чем-то роднил ее с Верой, неожиданно помог Мишакову найти то, что он давно искал. Он увидел, где и как должна сидеть Марфуша и какое у нее должно быть лицо…

А вечером, вспоминая жизнь, Мишаков вдруг первый раз ощутил в душе тоску по самому простому, обыкновенному человеческому счастью. Вслед за Марфушей он мог бы повторить в тишине:

— Полюбить хочется…