нужен мужчина, — не допустив дрожи в голос, ласково отозвалась я, подняв руки и обняв плечи мужа. — Мужчина — защитник, добытчик, отец её детям. Но более всего, он — отражение бога на земле. Как мужчина смотрится в женщину, чтоб понять мир, так бог смотрит в мужчину, чтоб увидеть своё отражение. И женщине довольно этого отражения рядом — большее не вместит её сердце. Оно маленькое, сердце женщины, в нём едва ль хватит места…

— Ноема моя, Ноема! — тесно прижимаясь, задохнулся мой муж, мой бог и господин. Руки его заскользили по моим плечам, лаская и будя. — Сердце женщины — бездна! В нём вмещается и супруг, и дети, и весь мир. Милосердное сердце, знающее о никчёмности жалости и цене сострадания! Большое сердце, способное чувствовать за себя и за другого! И понимать! Всё понимать… Без слов…

Тёплые ладони сдвинули ткань, припадая к коже. Шершавые, в мозолях от долгой работы, обветренные горным воздухом. Уставшие руки мужчины, почти взошедшего на вершину и смотрящего на ещё непокорённый пик. От их жара в масло пота топилась моя кожа, и пальцы скользили по ней, вдавливаясь в плоть, месили и гладили, как мягкое тесто. И становилось тяжело и пьяно, словно тело — влажная земля в перстах пахаря. Или тяжёло делалось от воздуха? Тугого воздуха, давящего на грудь…

— Ноема моя, Ноема! — шептал супруг, приникая дыханием к уху, — Без тебя, что значило бы жить? Жить, зная о близости конца?! До тебя я каждый день проводил в страхе. Боялся остановиться, прекратив труды и споры, боялся оказаться в тишине и покое, где так легко вспомнить, что мир погряз в грехе и Творец волен уничтожить создание. Волен, как никто другой! Камнётёс не расколет неудавшийся камень, жнец не выбросил сломанный колос, воин не переломит неудачно пущенную стрелу. И только Он способен уничтожить то, что сотворил! В том его всемогущество, в том его сила. Но с тобой я обрёл надежду! И эта надежда вела меня!

Тяжёлые руки стянули ткань с моих плеч, заставив задрожать от страха и холода. Невозможное творилось в родовом склепе, под маленьким окошком для ещё живых. Невозможное! И становилось страшно. Ещё страшнее, чем в тот миг, когда захлопнулась по воле ветра дверь, и сцепили пальцы хитрые замки — никому не открыть теперь ни изнутри, ни снаружи, только мужу моему.

— Годы! Годы, слышишь? — сдерживаясь, чтоб ни кричать от боли и ярости, сдавленно рычал супруг, и мял мои плечи до синяков, — Годы орать и шептать, слёзно умоляя людскую глупость остановиться и одуматься! Оглядеться и понять, что бог, которому поклоняются в Храмах — отражение человеческой низости! Всепрощающий бог — покорная кукла, не знающая разницы в грехе и святости! Бог, ласково принимающий грешников, довольный одним раскаявшимся на тысячи увязших в грехе — это бог, который хорош для греха! Потакающий! Готовый принимать благосклонно самые страшные исповеди — и убийц, и властителей, одним пренебрежением своим убивающим больше, чем воин в битве! Люди создали этого бога! Люди! Это по их образу и подобию создан он! Ими же!

Окаменев, боясь шевельнуться под сильными мнущими руками, под слезами, помочившими мои волосы, под словами, от которых сердце сжималось, а пальцы дрожали, я стояла, не отрывая взгляда от квадратика неба над собой. И смотрела, как раннюю звезду на сизом небе скрывает язык набегающего чёрного облака.

— Годы говорить о том, что бог истинный создал нас подобными себе и растит на радость всего мира! Кричать о том, что идти вверх тяжелее, чем спускаться, но только так можно дойти до неба! Кричать, шептать, молить! Ноема моя, Ноема… Какой же бездарный муж с тобой рядом! Крики мои не услышал ни один живущий! Не поверил ни один! И даже ты и дети мои пошли за мной лишь из уважения! Я — худший из рода Говорящих с Небом! И — последний из них… И не смог сделать даже того малого, что должен мужчина — создать счастье для жены!

— Что ты говоришь, господин мой? — сердце забилось, заколыхалось, подвешенное на струнах страха в глубине груди. — Ты — радость моей судьбы! Ты — солнце моё! Ты — истинный муж мой! С тобой я не ведала голода! Не чувствовала страха! С тобой была согрета! И лоно моё знает, как толкаются твои чада!

Я выскользнула из сильных рук и развернулась. Мой муж, сын древнего рода, огромный человек, смотрящий на царей сверху вниз, прятал лицо, скрывая солёный взгляд в широких ладонях. Я потянулась, поднялась на цыпочки и отвела его пальцы от глаз. От огромных серых глаз, таких светлых и таких ярких, что пугали и отвращали от него моих родичей. Но не меня.

— Ноема моя, — покачал мой муж головой и с трудом улыбнулся. — Не знала голода, годами вынужденная сама добывать пропитание себе и детям? Не знала страха, когда люди гнали тебя камнями, насмехаясь за мужа, проповедующего неугодное? Была согрета, когда годами не видела меня, занятого неясной тебе работой? Лоно твоё…

Горячая ладонь легла мне на живот, почти полностью накрыв его. Муж отвёл глаза, боясь выдать в неярком свете слёзы, и с горечью сказал:

— Лоно твоё знает боль рождения титанов.

Горячая ладонь там, где появляется жизнь, напомнила ужас и смятение появления на свет первенца. Заливающую ноги кровь, резкую боль, сворачивающую мир до единой перекрученной нитки, соединяющей жизнь и смерть и проходящей через меня. И чувство давления, и натяжение, и боль, когда, не выдержав, плоть, рвётся, словно ткань. И слабость, равную которой не знало тело. Слабость, заполняющую члены. И туман перед взором. И страх и беспомощность, дерущие на части сердце, когда напряжённый комочек красного цвета неловкими рывками ползёт на грудь. Не открывая глазок, словно котёнок на тепло.

Я замотала головой, прогоняя видение, и прижалась к мужу:

— Нет, господин мой! Не тем измеряется счастье и несчастье жены! Не числом труда, наслаждений или богатств! Счастье — быть понятой. Счастье — смотреть на мужа и детей и удивляться им, и восхищаться. Счастье — чувствовать себя любимой. И это ты дал мне сполна, мой господин. Ты и дети, благодарные за жизнь и дом.

Мой муж, мой бог и господин, прижал меня к сердцу. Мои обнажённые плечи, уже саднящие от неумелой ласки сильных рук, обдало теплом — ласковым, лечащим. И я закрыла глаза, наслаждаясь. Взор стал неважен — свет в окне потемнел и уже не казался светящимся сизым, скорее едва серым, а в нём непросто разглядеть друг друга.

— Ноема мой, Ноема… Столько лет вдали от тебя! Ради тебя. И — против тебя! Но сейчас ты успокоила меня. Хоть эту вину сброшу с плеч. Как ни тяжело тебе было ждать, но ты смогла стать счастливой! Пусть благодаря не мне, а себе же — умеющей жить полно и мудро, но всё-таки, всё-таки!

— Я не понимаю, господин. Какая вина тяготит тебя?