этого чувственного бесчинства; осознание того, что подобное — возможно…

* * *

Беспорядки минувшего года не обошли Йолман стороной. Работяги дрались со стражей, церковники призывали жечь колдунов, беднота громила все подряд; у всех на то были свои причины, и «соседскому перемирию» пришел конец. Когда письма от отца прекратились, я понадеялся, что он решился уехать — но вскоре пришло известие о его смерти.

Известила меня — кто бы мог подумать? — Джессика. Беспорядки забрали не только жизнь моего отца, но и жизнь ее мужа, жизни почти всех наших давних знакомых…

«Всего три дома уцелело: дом Кивы, домишко Берри и мой», — писала она и просила меня вернуться в Йолман, не уточняя, впрочем — к кому и зачем.

Когда-то у Джессики был хороший почерк; теперь же буквы наскакивали друг на друга. За неровными строчками мне чудился разрушенный, выгоревший переулок и дом Берри Бона — такой же приземистый и крепкий, как в год, когда он был построен. «Та, которую ждал» старина Берри обрела надежное пристанище в людской памяти, как и сам Берри Бон, а его дому больше не было тесно; не было нужды работать локтями в борьбе за место под солнцем.

Не стало гостиницы, не стало особняка Хеджисов: дом Берри Бона возвышался над пустырем, как герцогский замок над площадью, как храм Творца над Великой степью… Как позабытая игрушка над вытоптанным газоном.

Что сказал бы на это старина Берри? Я отчетливо видел внутренним взором дом — но не мог представить Берри Бона, сидящего, как прежде, с трубкой на скамье у дверей.

Письмо дрожало в моей руке.

Я не мог решить, что мне делать с ним — бросить в камин, написать ответ, или же идти немедля собирать вещи. Часы пробили шестой час, седьмой; дважды слуга поднимался звать меня к ужину — а я все сидел и бездумно смотрел на письмо.

I.V., сентябрь 2015.