сапоги и снова загрузила обратно – сваленные как попало, они не помещались, и она не смогла закрыть. Почему-то это ужасно расстроило, и Мара, опустившись на пол, разрыдалась.
Она ревела долго и взахлеб, пока силы не закончились. Уставшая и опустошенная после короткой, но сильной истерики, встала, и…
– Меня просто больше нет. Знаешь ли Ты это? Знаешь ли Ты, как страшно, когда себя самой больше не существует? Но я больше не плачу. Совсем не плачу – правда. Я смотрю на свои руки и не вижу их. Поднимаю ладони вверх – пальцы прозрачные – сквозь них просвечиваются предметы. В зеркале нет моего отражения. Я не слышу, что мне говорят. До сих пор не знаю, почему меня не забрали в больницу, не привязали к кровати – я же опасна! Не знаю, на что способна. Может, мне просто лучше не быть? Но я не могу не быть. Если не будет меня – значит, не будет и Тебя. Это значит, что вместе со мной из этого мира – из моего мира – исчезнешь и Ты – Ты, который все еще со мной. Если бы я смогла вынуть сердце, запереть в сундук, выбросить ключ… но это невозможно. Ты со мной.
– Кто здесь? – запаниковала Мара, волосы на голове зашевелились. Она отчетливо слышала голос, но свой ли? Она не говорила этого! Схватилась за голову. Отняла руки… В руках остались пряди. Мара с ужасом смотрела на ладони и медленно падающие на пол белокурые нити… тихонько воя, снова потянула себя за волосы – опять в руках пряди… ее же, длинные и светлые! Она закричала, метнулась к зеркалу – в зеркале не было отражения, только расплывчатое пятно. Мара с воплем отшатнулась. Все… в порядке? Вот же она. В зеркале. Высокая, стройная, и волосы… на месте… длинные светлые волосы, только спутанные ужасно… глаза страшные только…
– Я бы хотела стать убийцей воспоминаниям – но увы, это невозможно сделать. Если убью память, убью себя. А я хочу помнить – не хочу забывать.
Мара закрыла лицо руками. Внезапно почувствовала, что стены стали сдвигаться. И в то же время за спиной – на спине! – дикая, разрывающая боль. Мара попробовала заглянуть за плечо. Под разошедшейся тканью прорезывались крылья. Сначала спина опухла, потом кожа лопнула, но не было крови – только нечто сморщенное, черное, страшное нечто стало расправляться за спиной, как расправляется скомканная слюдяная упаковка для цветов… только не прозрачная, как слеза, а прозрачно-грязная… страшная. Через пару минут за спиной Мары развернулись крылья, не белые, ангельские, а похожие на крылья огромной стрекозы, черные, совсем-совсем. Мощные, метра три в размахе, раскрылись, распустились, словно лепестки цветка, и со скрежетом, словно металлом водят по стеклу, упираются в стены сжимающейся прихожей. Мара инстинктивно повернулась так, чтобы крылья расположились вдоль комнаты, а не упирались ни во что – звук был кошмарен. Но тогда крылья затрепетали, и послышался сухой стрекот, громкое, резкое шуршание, скребущее по сознанию… Мара молчала, только пыталась расправить крылья и уложить их вдоль комнаты, и не шевелить ими, ибо это было невыносимо.
– Стены давят. Крылья задевают за предметы, цепляются, и это – больно. Хочется расправить и улететь… улететь туда, где никогда не было Тебя. Туда, где память будет мертва.
Пять, шесть. Кто-то есть Там еще. Ты – мечта? Тьфу ты пропасть, уходи Знаешь, что там впереди? Я в мечтах уже была. Ты смотрела хоть туда, Заглянула? То-то же. Безразличье за углом Нагло кривит рожицу.
Мара с трудом протиснулась в дверь из прихожей в комнату, крылья застревали в узких дверях. Сделала несколько шагов, огляделась… и упала на колени, взвыла, попыталась отползти на четвереньках назад. У противоположной стены расположился огромный черный паук с мохнатыми лапами. Клацая страшными жвалами, с которых капала слюна… или яд… он смотрел на нее оленьими глазами доброго старого доктора. Четырьмя парами глаз доброго доктора. Челюсти-клешни снова дернулись, и раздался чавкающий и лязгающий голос:
—Иди сюда, моя девочка. Моя Мара. Я дам тебе желанный Tressomnium!..
Паук мотнул уродливой башкой из стороны в сторону и вместо ужасающей морды насекомого у него оказалось лицо ее любимого. Его лицо.
—Ты… уходи… это не ты… хочу… Пожалуйста… не надо… я не хочу… забери меня…
Мара сама не понимала, что просила – она уже не соображала, совсем. Ей хотелось забиться в угол и не видеть никого и ничего, но даже этого сделать не могла – мешали крылья. Они все так же стрекотали за спиной, причиняя невообразимую душевную и физическую боль. Она хотела… нет, повиновалась. Смотрела в лицо того, кого так любила и ползла к нему. Крылья волочились следом. Tressomnium исполнял ее третью мечту. Он пришел за ней! Он хочет забрать ее – себе, насовсем! Она согласна.
– Я знала, ты придешь за мной.
Мара медленно двигалась вперед, еще и еще… и вдруг провалилась в темноту. Она летела вниз, летела, вокруг становилось все темнее, мысли замедлялись и исчезали, окутывало спокойствие, не было страшно. Крылья не мешали и не помогали – скорее, она не падала вниз – опускалась. Ниже, глубже, ниже… темно…
…Семь. Восемь. Кто. Бросил Мне в окошко камушком? Семь. Восемь. Ветер носит Счастье мимо. Ладушки, Ну и пусть. Девять. Десять. Все ж еще покуролесим…
Мара очнулась на полу. Страшные крылья больше не скрежетали за спиной. Сдвигающиеся, как в дурном фильме ужасов, стены комнаты, тени по углам… Все исчезло. Все было, как и прежде. Обыкновенная комната, как множество других в самом обыкновенном доме. Никого вокруг. Никого и ничего. Ужасно болела голова, горло, кости – все. Словно из нее вытряхнули душу вместе с внутренностями, а потом грубо запихали обратно. Она еле добралась до туалета. Ее рвало. Рвало, выкручивая, сворачивая в тугой узел все в животе, сворачивая и выталкивая наверх, а горло, как огнем, обжигало едким желудочным соком. После стало немного легче. Мара обхватила себя руками, чувствуя, что ее трясет.
…Кто ты – боль? Я с тобой! Да, болит душа. Страдает… Не пуста – ну как ни бейся. Стой, боль!.. Нет… не смейся… Где-то там живет любовь? Не хочу идти с тобой. Нам с тобой не по пути — Семь и восемь. Отпусти… Девять. Десять. Я одна, Душу вымотал до дна. Нет мне места в твоем мире. Раз. Два. Три. Четыре. Я одна в пустой квартире.
Мара с трудом выбиралась из ванной, опираясь о стены, держась за двери и все мало-мальски устойчивые предметы, когда зазвонил телефон. Трубку она нашла чудом. Руки тряслись, голос дрожал. Она села на пол. – Алло? – Маринка? – послышался
– Меня просто больше нет. Знаешь ли Ты это? Знаешь ли Ты, как страшно, когда себя самой больше не существует? Но я больше не плачу. Совсем не плачу – правда. Я смотрю на свои руки и не вижу их. Поднимаю ладони вверх – пальцы прозрачные – сквозь них просвечиваются предметы. В зеркале нет моего отражения. Я не слышу, что мне говорят. До сих пор не знаю, почему меня не забрали в больницу, не привязали к кровати – я же опасна! Не знаю, на что способна. Может, мне просто лучше не быть? Но я не могу не быть. Если не будет меня – значит, не будет и Тебя. Это значит, что вместе со мной из этого мира – из моего мира – исчезнешь и Ты – Ты, который все еще со мной. Если бы я смогла вынуть сердце, запереть в сундук, выбросить ключ… но это невозможно. Ты со мной.
– Кто здесь? – запаниковала Мара, волосы на голове зашевелились. Она отчетливо слышала голос, но свой ли? Она не говорила этого! Схватилась за голову. Отняла руки… В руках остались пряди. Мара с ужасом смотрела на ладони и медленно падающие на пол белокурые нити… тихонько воя, снова потянула себя за волосы – опять в руках пряди… ее же, длинные и светлые! Она закричала, метнулась к зеркалу – в зеркале не было отражения, только расплывчатое пятно. Мара с воплем отшатнулась. Все… в порядке? Вот же она. В зеркале. Высокая, стройная, и волосы… на месте… длинные светлые волосы, только спутанные ужасно… глаза страшные только…
– Я бы хотела стать убийцей воспоминаниям – но увы, это невозможно сделать. Если убью память, убью себя. А я хочу помнить – не хочу забывать.
Мара закрыла лицо руками. Внезапно почувствовала, что стены стали сдвигаться. И в то же время за спиной – на спине! – дикая, разрывающая боль. Мара попробовала заглянуть за плечо. Под разошедшейся тканью прорезывались крылья. Сначала спина опухла, потом кожа лопнула, но не было крови – только нечто сморщенное, черное, страшное нечто стало расправляться за спиной, как расправляется скомканная слюдяная упаковка для цветов… только не прозрачная, как слеза, а прозрачно-грязная… страшная. Через пару минут за спиной Мары развернулись крылья, не белые, ангельские, а похожие на крылья огромной стрекозы, черные, совсем-совсем. Мощные, метра три в размахе, раскрылись, распустились, словно лепестки цветка, и со скрежетом, словно металлом водят по стеклу, упираются в стены сжимающейся прихожей. Мара инстинктивно повернулась так, чтобы крылья расположились вдоль комнаты, а не упирались ни во что – звук был кошмарен. Но тогда крылья затрепетали, и послышался сухой стрекот, громкое, резкое шуршание, скребущее по сознанию… Мара молчала, только пыталась расправить крылья и уложить их вдоль комнаты, и не шевелить ими, ибо это было невыносимо.
– Стены давят. Крылья задевают за предметы, цепляются, и это – больно. Хочется расправить и улететь… улететь туда, где никогда не было Тебя. Туда, где память будет мертва.
Пять, шесть. Кто-то есть Там еще. Ты – мечта? Тьфу ты пропасть, уходи Знаешь, что там впереди? Я в мечтах уже была. Ты смотрела хоть туда, Заглянула? То-то же. Безразличье за углом Нагло кривит рожицу.
Мара с трудом протиснулась в дверь из прихожей в комнату, крылья застревали в узких дверях. Сделала несколько шагов, огляделась… и упала на колени, взвыла, попыталась отползти на четвереньках назад. У противоположной стены расположился огромный черный паук с мохнатыми лапами. Клацая страшными жвалами, с которых капала слюна… или яд… он смотрел на нее оленьими глазами доброго старого доктора. Четырьмя парами глаз доброго доктора. Челюсти-клешни снова дернулись, и раздался чавкающий и лязгающий голос:
—Иди сюда, моя девочка. Моя Мара. Я дам тебе желанный Tressomnium!..
Паук мотнул уродливой башкой из стороны в сторону и вместо ужасающей морды насекомого у него оказалось лицо ее любимого. Его лицо.
—Ты… уходи… это не ты… хочу… Пожалуйста… не надо… я не хочу… забери меня…
Мара сама не понимала, что просила – она уже не соображала, совсем. Ей хотелось забиться в угол и не видеть никого и ничего, но даже этого сделать не могла – мешали крылья. Они все так же стрекотали за спиной, причиняя невообразимую душевную и физическую боль. Она хотела… нет, повиновалась. Смотрела в лицо того, кого так любила и ползла к нему. Крылья волочились следом. Tressomnium исполнял ее третью мечту. Он пришел за ней! Он хочет забрать ее – себе, насовсем! Она согласна.
– Я знала, ты придешь за мной.
Мара медленно двигалась вперед, еще и еще… и вдруг провалилась в темноту. Она летела вниз, летела, вокруг становилось все темнее, мысли замедлялись и исчезали, окутывало спокойствие, не было страшно. Крылья не мешали и не помогали – скорее, она не падала вниз – опускалась. Ниже, глубже, ниже… темно…
…Семь. Восемь. Кто. Бросил Мне в окошко камушком? Семь. Восемь. Ветер носит Счастье мимо. Ладушки, Ну и пусть. Девять. Десять. Все ж еще покуролесим…
Мара очнулась на полу. Страшные крылья больше не скрежетали за спиной. Сдвигающиеся, как в дурном фильме ужасов, стены комнаты, тени по углам… Все исчезло. Все было, как и прежде. Обыкновенная комната, как множество других в самом обыкновенном доме. Никого вокруг. Никого и ничего. Ужасно болела голова, горло, кости – все. Словно из нее вытряхнули душу вместе с внутренностями, а потом грубо запихали обратно. Она еле добралась до туалета. Ее рвало. Рвало, выкручивая, сворачивая в тугой узел все в животе, сворачивая и выталкивая наверх, а горло, как огнем, обжигало едким желудочным соком. После стало немного легче. Мара обхватила себя руками, чувствуя, что ее трясет.
…Кто ты – боль? Я с тобой! Да, болит душа. Страдает… Не пуста – ну как ни бейся. Стой, боль!.. Нет… не смейся… Где-то там живет любовь? Не хочу идти с тобой. Нам с тобой не по пути — Семь и восемь. Отпусти… Девять. Десять. Я одна, Душу вымотал до дна. Нет мне места в твоем мире. Раз. Два. Три. Четыре. Я одна в пустой квартире.
Мара с трудом выбиралась из ванной, опираясь о стены, держась за двери и все мало-мальски устойчивые предметы, когда зазвонил телефон. Трубку она нашла чудом. Руки тряслись, голос дрожал. Она села на пол. – Алло? – Маринка? – послышался