Тод Роббинс «Шпоры» Tod Robbins «Spurs» (1923)

I

Жак Курбе был романтиком. Его миниатюрные ступни и макушку разделяли всего двадцать восемь дюймов^[1], но бывали минуты, когда он, выезжая на арену верхом на своем величавом коне по имени Сент-Эсташ, чувствовал себя бесстрашным рыцарем, готовым сражаться за даму своего сердца.

И неважно, что Сент-Эсташ был величавым конем только в воображении хозяина — на самом деле это был даже не пони, а огромный пес неопределенной породы, с длинной мордой и могучим духом волка. Какая разница, что появление Курбе неизменно сопровождалось гоготом и обстрелом банановыми и апельсиновыми корками? Какая разница, что у него не было дамы сердца и все его отважные подвиги на самом деле были подражанием цирковым наездникам, которые выступали перед ним без седел? Что все это значило для крошечного человечка, который жил в мечтах, решительно закрыв свои глаза-пуговки на правду обыденной жизни?

У карлика не было друзей среди других уродцев цирка Копо. Они считали его раздражительным и эгоистичным, а он ненавидел их за то, что они принимают все как есть. Его воображение служило броней, защищавшей от пытливых взглядов огромного жестокого мира, от жалящих, как хлыст, насмешек, от обстрела корками. Не будь у него воображения, он бы завял и умер. А что другие? О, у них не было никакой брони, кроме их собственных толстых шкур! Дверь, открытая в Страну воображения, была для них прочно заперта. Хоть они не желали открывать ее и не стремились к тому, что находится за ней, они относились к любому, кто владел ключом, с негодованием и недоверчивостью.

Тем не менее после всех унизительных выступлений на арене, которые могли показаться приятными лишь мечтателю, в шапито проникла любовь и завладела Жаком Курбе. В одно мгновение карлика поглотило море дикой, бурной страсти.

Мадемуазель Жанна Мари была бесстрашной наездницей. Она заставила крохотное сердце Жака Курбе замереть, когда он наблюдал в первый вечер ее появление на арене с блестящим выступлением на широкой спине старой кобылы Сапфо. Высокая блондинка напоминала амазонку с округлыми голубыми глазами, в которых не было ни искры ее алчной деревенской души, с карминными губами и щеками, большими белыми зубами, которые ежеминутно показывались в улыбке, и кистями рук, которые, согнувшись вдвое, становились такого же размера, что и голова карлика.

Ее партнером по выступлению был Симон Лафлёр, цирковой Ромео, — смуглый, крупный молодой человек с наглыми черными глазами и волосами, блестящими от жира, как спина Солона^[2]. Это был вылитый дрессированный тюлень.

Жак Курбе полюбил Жанну Мари с самого первого выступления. Все его тельце дрожало от желания овладеть ею. Ее очаровательная грудь, так щедро открытая в трико с блестками, вызывала в нем прилив крови и заставляла потупить взгляд. Дружеская фамильярность, позволенная Симону Лафлёру, и телесные контакты партнеров заставляли кровь карлика кипеть. Забравшись на Сент-Эсташа в ожидании своего выхода, он скрипел зубами в бессильной ярости, наблюдая за Симоном, наматывающим круги стоя на спине Сапфо и держа Жанну Мари в восторженных объятиях, пока она задирает вверх прекрасную, осыпанную блестками ножку.

— Паршивый пес! — клокотал Жак Курбе. — Когда-нибудь я покажу этому неуклюжему лошаднику его место! Ma foi^[3], однажды я отрежу ему уши!

Сент-Эсташ не разделял восхищения хозяина Жанной Мари. Сперва он проявлял сильную ненависть к ней рычанием и свирепой демонстрацией длинных острых клыков. Небольшим утешением для карлика было то, что Сент-Эсташ показывал еще более явные признаки ярости при приближении Симона Лафлёра. Жак Курбе изнывал от мысли, что его величавый конь, его душевный товарищ, с которым он даже спал в одной постели, не будет так же любить и восторгаться роскошной великаншей, которая каждую ночь рисковала жизнью и здоровьем перед трепещущей публикой. Нередко, оставшись наедине, он бранил Сент-Эсташа за его нахальство.

— Ах ты, дьявольская псина! — кричал карлик. — Ты зачем рычишь и показываешь свои уродливые клыки всякий раз, когда прекрасная Жанна Мари удостоит тебя внимания? У тебя хоть есть чувства под жесткой шкурой? Ты — дворняга, а она — ангел. И ты рычишь на нее! Помнишь, как я нашел тебя голодным щенком в парижской канаве? И теперь ты опасен для моей принцессы! Такая твоя признательность, волосатая свинья!

У Жака Курбе был один живой родственник. Не карлик, как он, а человек с красивой фигурой, успешный фермер, который жил близ городка Рубе. Старший Курбе никогда не был женат, и в день, когда его нашли мертвым от сердечной недостаточности, на его миниатюрного племянника свалилось наследство в виде уютного имения. Когда до него дошло это известие, карлик обвил руки вокруг косматой шеи Сент-Эсташа и завопил:

— Теперь мы можем уйти! Я женюсь и заживу спокойно, старый друг! У меня теперь во много раз больше золота, чем я сам вешу!

В тот же вечер, когда Жанна Мари сменяла свой яркий костюм после выступления, в ее дверь легонько постучали.

— Войдите! — ответила она, ожидая Симона Лафлёра, обещавшего сходить с ней вечером в «След вепря» выпить по бокалу вина, чтобы промыть горло от опилок. — Войдите, mon Cheri^[4]!

Дверь медленно открылась, и в комнату с очень гордым и напыщенным видом вошел Жак Курбе. Весь в шелках и кружевах, словно придворный, с крошечной шпагой с золотой рукоятью, раскачивающейся на бедре. Как только он вошел, его глаза-пуговки засверкали перед более чем слегка приоткрытым обаянием огромной женщины. Остановившись за ярд от нее и присев на одно колено, он прижал губы к ее ножке в красной туфельке.

— О, прекраснейшая и бесстрашная дама! — вскричал он голосом резким, как булавка, царапающая оконное стекло. — Сжалитесь ли вы над несчастным Жаком Курбе? Он жаждет ваших улыбок, ваших губ! Ночи напролет он дрожит в своей постели и грезит о Жанне Мари!

— Что за спектакль вы разыгрываете, мой отважный маленький друг? — спросила она, скривив рот в великанской улыбке. — Неужели вас подослал Симон Лафлёр, чтобы подразнить меня?

— Да чтоб чума сгубила этого Симона! — завопил карлик. Казалось, из его глаз сейчас хлынут синие искры. — Не разыгрываю я спектакль. Это правда, что я люблю вас, мадемуазель, и я желаю сделать вас моей дамой. И сейчас я имею счастье, не то… — Его речь резко оборвалась, и лицо стало похожим на сморщенное яблоко. — Что это, мадемуазель? — спросил он низким, гудящим тоном шершня, готового ужалить. — Вы смеетесь над моей любовью? Я предупреждаю вас, мадемуазель, не следует смеяться над Жаком Курбе!

Крупное