Подобно углю, что, истекши жаром,
Холодной опыляется золой, —
Певец Давид скрывает пеленой
Плеча, не опаленные загаром.
На ноги тянет теплые меха,
Велит жаровни разожечь у ложа,
Но старческая ледянеет кожа,
И сердца жизнь — неслышимо тиха.
Но в жаркий полумрак опочивальни,
В дыхание сандаловых углей
Вдруг вбрызгивается простор полей,
Полынный, пряный дух долины дальней:
Безропотна, испуганна, проста
Суннамитянка входит Ависага.
Плывет очей сапфировая влага,
И рдеет смуглой кожи теплота.
И душное откинув покрывало,
Скрываючи томленье и испуг,
Она сплетением горячих рук
Царя больную грудь опеленала.
И к ней прильнувши грудью золотой,
Над мглой царевых глаз клоня ресницы,
Сияла теплым взглядом кобылицы
И дрожью мышц передавала зной.
И греющее было сладко бремя,
И оживленный призывает царь
Начальника певцов и хор, как встарь,
Ладонью прикрывает лоб и темя.
И — огненосный пенится псалом,
Как смоквы зрелые, спадают звуки,
В них клокотание последней муки,
Последней радости свежащий гром.
А Ависага простирает взоры,
Не слушает великого певца:
Пред нею солнце, солнце без конца
И знойные, ее родные горы.
Закат отбагровел над верой грудой гор,
Но темным пурпуром еще пылают ткани,
И цепенеет кедр, тоскуя о Ливане,
В заемном пламени свой вычертя узор.
И черноугольный вперяя в стену взор,
Великолепный царь, к вискам прижавши длани,
Вновь вержет на весы движенья, споры, брани
И сдавленно хулит свой с Богом договор.
Раздавлен мудростью, всеведеньем проклятым,
Он, в жертву отданный плодам и ароматам,
Где тление и смерть свой взбороздрили след, —
Свой дух сжигает он и горькой дышит гарью.
— Тростник! Светильники! — и нежной киноварью
Чертит на хартии: Все суета сует.
Кровь стала сгустками от жажды воспаленной.
Иссохшая гортань не пропускала хлеб.
И город царственный весь превратился в склеп.
И в знойных улицах клубился пар зловонный.
И вот — задавлены. Искромсаны колонны,
И покоренный царь под иглами ослеп,
И победители, как по пшенице цеп,
Прошли по всей стране грозою исступленной.
Из чаши жертвенной поили лошадей,
Издрали мантии для седел и возжей,
И Летопись Царей навек запечатлели.
Минувшим, небылым святая стала быль.
Но в Раме выжженной восплакала Рахиль
И те рыдания сквозь время пролетели.
Захария убит. И кровь его семь лет
Стояла лужею, клубясь горячим паром,
О преступлении вещая в гневе яром
И Господа моля о ниспосланье бед.
И кровью теплою свой окропляя след
Навуходоносор железным пал ударом;
Иерусалим овит клокочущим пожаром, —
Но кровь Захарии, — как неизбывный бред.
Откуда эта кровь? — царь вопросил евреев,
И сжегши сто быков и пеплом кровь усеяв,
Вновь лужу свежую узрел на месте том.
Сто юношей он сжег, и так же кровь пылала.
— Тогда я весь народ здесь поражу мечемъ! —
И семилетнюю тоску земля — впитала.
Князь от Иуды оскудел,
И Воин не приидет боле,
И на Давидовом престоле
Четвертовластник тяжко сел.
И на священных высотах
Воздвиглись капища Ваала,
И мерзость перекочевала
На жертвенный, на древний прах.
У Божьего святого дома
Умяли площадь ипподрома,
Метали диск и гнули лук,
Ремнями мерзостных подпруг
На Вакховы пиры и пляски
Влекли Левииных сынов,
Срывали с дочерей завязки
Их берегущих поясов.
Священников колесовали,
Топили в быстрине реки,
Пророкам очи выжигали
И вырывали языки.
И матерей, что обожгли
Детей печатью обрезанья,
Влекли на смерть и поруганья, —
Нагими по земле влекли,
И взяв младенческие трупы,
Крепили к высохшим сосцам,
И там, где приземился Храм,
И где Стена свои уступы
Взнесла к безмолвным небесам, —
Их повергали в пепел смрадный…
Так встал кровавый и громадный,
Захлестнутый проклятьем век.
И страстный исступленный бег
Стремила кровь в стесненных жилах,
Стремила мысль: когда ж придёт?
Когда ж Мессия на могилах
Победный жертвенник возжет?
Когда ж под виноградной кущей
Израиль вкусит мир и мед?
Когда ж воздвигнет свой народ
Мессия, вождь и царь грядущий?
И был закат. В песках пустыни
Кипел и клокотал багрец,
И воспаленные твердыни, —
Как цепь проколотых сердец.
За жребием метали жребий
В зубцах закатного венца,
И пламенели в гневном небе
Дориносимые сердца.
И в этот час над рдяной гранью,
Как сердце скованной земли,
Восстал в дымящейся пыли
Идущий!
Обожженной дланью
Он стиснул кипарис жезла,
И власяница облекла
И шеи ствол окровянила.
Как рыжий лес в скалах Кармила
Вокруг гигантского чела
Взметнулась грива. Пали брови
У глаз, как терние куста,
И обагренные уста
Позапеклись меж сгустков крови, —
Как будто вырван был язык,
И меч архангела был вдвинут,