четвереньках, как зверек, пробирался к вагону. Не знал я тогда, что вижу его в последний раз. Он махнул мне рукой: «Уходи!». От пережитого страха и нахлынувшей неожиданно радости я схватил в охапку свой драгоценный груз, кубарем скатился с откоса, вскочил на ноги и припустился домой, не сознавая, что бросил своего друга на произвол судьбы, так и не узнав, удастся ли ему набрать зерна. Мое сердце, казалось, превратилось в барабан. Оно выстукивало: «Скорей домой!.. Скорее домой!.. К маме!..» А в голове застряла одна мысль: «Слава богу, мне повезло!.. Часовой меня не заметил! Слава богу!..»

Но повезет ли Мухе?

2

Хлеб! Настоящий пшеничный хлеб! Даже не верилось, что я держу его в руках. Он спасет нас с мамой от голодной смерти. Это драгоценный эликсир жизни! Мама растолчет зерно в чугунной ступе, превратит в муку, примешает к ней сушенного липового листа, чтобы надольше хватило, и испечет настоящий хлеб!.. До войны я его ел вволю, но теперь почему-то не верилось в это. Казалось, что «до войны» было во сне, а в действительности всегда существовали голод, смерть и борьба за выживание. Однако и в действительности иногда происходят изумительные вещи, похожие на сон. Например, сегодняшний случай. Я раздобыл целую рубаху зерна. Оно продлит нашу жизнь еще на два-три месяца, а там, может быть, и война закончится. Мы спасены!

С этими мыслями я бежал домой, не чувствуя под собой ног. Мешочек с зерном согревал мое все еще дрожащее тело и наполнял детскую душу какой-то неизъяснимой живительной силой. Хлеб! Настоящий, чистый хлеб! Вот мама обрадуется! Лишь бы по дороге никто не отобрал. Любой полицай может позариться на такой мешочек. Поэтому я старался бежать по задворкам. Радость моя была так велика и мысли мои были настолько заняты ею, что я совершенно не обратил внимания на необычное движение немецких частей в городе и заплаканные лица женщин, изредка попадавшихся мне на пути. А между тем в городе что-то произошло. Кругом царила суматоха, и никому не было дела до маленького мальчика, несшего под мышкой подозрительный мешочек. Что же случилось?

Теперь-то я знаю, что. Город Дятьково Орловской области (ныне Брянской), где я тогда жил, находился в тылу немецких позиций на так называемом Орловском плацдарме, который представлял собой огромный выступ немецкого фронта. Этот плацдарм был создан еще осенью 1941 года. Линия его проходила между городами Кирово и Людиново, Белёвом и Волховом, севернее Мценска и далее по реке Зуше. Гитлеровцы укреплялись здесь в течение двадцати двух месяцев, замышляя двинуть отсюда войска на север и северо-восток с тем, чтобы окружить силы Красной Армии, расположенные по дуге Курского выступа, уничтожить их и развить наступление на Москву.

Наступление немецких войск началось 5 июля 1943 года. Накануне Гитлер издал приказ, в котором говорилось, что «германская армия переходит в генеральное наступление на Восточном фронте», что удар, который нанесут немецкие войска, «должен иметь решающее значение и послужить поворотным пунктом в ходе войны». Гитлер уверял свое воинство, что — «это последнее сражение за победу Германии».

Но каково же было смятение и испуг немецкого командования, когда вместо ожидавшегося отступления и паники советские войска 12 июля нанесли мощный контрудар германским войскам, а затем сами перешли в наступление. 5 августа был освобожден Орел — центр немецкого стратегического плацдарма. Фронт приблизился к Дятькову.

Терпя поражение за поражением, новый немецкий командующий, генерал-полковник Модль потребовал от своих войск при отступлении уничтожать все живое на русской земле. По его приказу немцы расстреливали ни в чем не повинное мирное население и выжигали целые города, села и деревни, превращая их в «зону пустыни». А Дятьковский район к этому времени уже был «зоной пустыни». Жителей его, оставшихся в живых, в том числе и нас с мамой, ожидала другая участь. Мы были смертниками, которыми гитлеровцы прикрывались, как живым заслоном, посылая нас на минные поля, чтобы самим выйти из партизанского окружения. Смертников заставляли рыть окопы, заготовлять колья для проволочных заграждений, рубить просеки на лесных дорогах. Они или плелись в хвосте отступающих, или посылались вперед под пули и снаряды, ехали в первых вагонах, чтобы обезопасить железнодорожный путь для немцев. Для этих целей гитлеровцы старались сохранить часть мирных жителей, не исключая детей и старух: если они останутся живы и пройдут через горнило заслонов, их погонят дальше, на германскую каторгу.

Ничего этого я не знал, когда, радостный и возбужденный, прибежал домой со своей добычей. Но едва только переступил порог, счастливый крик, готовый было вырваться наружу, неожиданно застрял в моем горле.

Я не узнавал своей квартиры: повсюду, в большом беспорядке, разбросаны домашние вещи, разобраны кровати. Наволочки с подушек сняты и приспособлены под дорожные мешки. Бельевые ящики от комода стоят на полу, из них вытряхнуто все содержимое.

Среди этого хаоса, лицом к застекленной иконе, висевшей в переднем углу, стояла на коленях моя мама. Она смотрела на изображение пресвятой Богородицы, тыкала себя сложенными щепотью пальцами в лоб, плечи и что-то шептала. На ней была теплая кофта, черный платок, из-под которого выбивалась прядь седых волос, на ногах — старые, порыжевшие туфли со стертыми каблуками, которые она надевала редко, только по особым случаям.

Пораженный этим зрелищем, я остановился у порога как вкопанный, позабыв про свою радость. Мама молится?! Что за напасть? Ведь она же коммунистка!.. И разве есть на свете бог?.. А может, и есть, кто знает… Рассказывали, что бог появлялся в нашем городе в образе нищего и в том доме, где ему подавали милостыню, совершалось чудо: по ночам из угла сыпались золотые монеты и во время сильной бомбежки, когда все кругом рушилось и горело, этот дом оставался целым и невредимым…

Наконец мама заметила меня. Быстро поднялась с колен и, чтобы скрыть свою растерянность, набросилась на меня с упреками:

— Где ты шляешься весь день? Кто тебе позволил в такое время надолго отлучаться из дому?.. Ой, горе ты мое! Ты совсем не жалеешь мать.

Голос ее срывался до приглушенного полушепота, хрипел и захлебывался слезами. Я терпеливо ждал, когда она успокоится: вынет из кармана серой кофточки носовой платок и утрет им лицо. Так всегда бывало. После того, как она все это сделала, я нарочито равнодушным голосом сказал:

— Мам, я хлеба принес. Настоящего. Вон! Полная рубаха — развязывай. — И кивком головы показал на свою ношу, положенную у порога.

Но, к великому моему удивлению, мама пропустила мимо ушей эти слова: