настолько поглощена была своим горем.

— Ладно, ладно, — машинально произнесла она, — собирайся скорее, — и увидев, что я без рубахи, снова набросилась на меня: — Почему ты раздетый? Ой, горе ты мое!.. Живо надевай на себя все свои шмутки.

— А что случилось, мама?

— Как что случилось? Ты разве не читал объявление?

— Какое объявление? Где?

— Да везде, по всему городу развешены. На наших воротах-тоже. Иди почитай. Да живей только!

Я стрелой вылетел из дома.

На воротах, действительно, висело объявление — белый квадрат бумаги, на котором жирным типографским шрифтом написано:

«Граждане города Дятькова! Германское командование заботится о вас: направляет в глубокий тыл, чтобы не подвергать обстрелу русских орудий и минометов. Желая спасти вас от большевистских зверств, оно эвакуирует всех из города.

Берите с собой вещи. Берите котелки и ложки, ибо по дороге вы будете обеспечены горячей пищей. Слушайтесь немецкого солдата, не скрывайтесь и не убегайте. Выходите на улицу и двигайтесь, куда вам укажут. Город оцеплен германскими войсками, поэтому всякий, кто попытается скрыться или бежать, будет расстрелян на месте. И все, кто в течение трех дней не выселится из дома и не явится на вокзал, тоже будут расстреляны, как за попытку к бегству.

Генерал-полковник Модль»^[1].

Когда я вернулся в дом, у мамы уже радостно блестели глаза. Она порывисто обняла меня и расцеловала, приговаривая:

— Сын, заяц милый!.. Где ты достал хлеба? Неужели стащил у немцев? Смотри, убьют они когда-нибудь тебя. Они не любят воришек.

— А сами грабят, то ничего?

— Сами, сами… Сравнил тоже. Они — захватчики, вот и грабят, а ты не смей.

Чтобы не огорчать мать, я сказал первое, что пришло в голову:

— Успокойся, мам. Это мы с Мухой на сгоревшей улице были и вот, понимаешь, раскопали на пепелище…

Мать ласково потрепала меня за вихры, недоверчиво качая головой, и вдруг снова сделалась серьезной, легонько оттолкнув меня, и скомандовала:

— Собирайся, живо! Нас, наверное, погонят в передовых заслонах прочищать путь до Германии. Надевай на себя что потеплее. Кто знает, может, узлы со шмутками придется бросить дорогой, и останешься тогда в чем стоишь.

Я стал собираться. Из головы не выходил Муха: «Как он там? Наберет ли зерна?.. Надо еще успеть сбегать к Мосалихе и сообщить ей, что немцы увозят в Германию хлеб, а впереди эшелонов формируют заслоны из мирных жителей, чтобы она передала эти сведения партизанам»^[2].

— Может, я еще успею сварить на дорогу кутью из пшеницы? — сказала мама и разожгла печь. Настроение у нее было скверное. Так и так пропадать: живые заслоны — это явная смерть, а Германия — значит каторга. Кто остается в живых и попадает в Германию, назад не возвращается. Все гибнут там на каторжных работах. А кому хочется умирать на чужбине, да еще такой смертью?

От таких мыслей и маме, и мне было не по себе. По ее совету я надел на себя все, что имел из одежды: трое штанов, пять рубашек и вельветовую курточку. Может, не пробьют минные осколки? Да и не так больно будет падать под железнодорожный откос, если подорвемся. Обулся я в старые немецкие буцы, подаренные мне партизанами. Правда, они были для меня слишком велики, зато им износу нет. Еще у меня имелось теплое зимнее пальто, которое мама сшила мне из своей серой суконной юбки. Но, очевидно, она плохая портниха: пальто совершенно не имело плеч и сидело на мне, как мешок на огородном чучеле. Я его не любил, поэтому решил надеть в самую последнюю очередь, когда будем выходить из дому.

Не забыл я и про свой заветный школьный портфель, в котором хранились самые дорогие для меня вещи: ученическая тетрадь с собственными стихами, военный компас, подаренный мне дядей Федей, книга «Таинственный остров» Жюль Верна, ручки, карандаши, семейные фотографии. А за тряпичную подкладку портфеля я запрятал мой пионерский галстук. Получил я его перед самой войной, когда учился в третьем классе. Хорошо помню этот день. Учительница Пелагея Никитична выстроила нас в школьном зале. В широкие окна светило солнце. Ученики волновались. Они выходили по одному вперед и произносили слова пионерской клятвы: «Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей обещаю: горячо любить свою советскую Родину, жить, учиться и бороться так, как завещал великий Ленин…» Торжественно звучала барабанная дробь, и Пелагея Никитична, взволнованная не меньше, чем ее питомцы, повязывала на шею каждого из нас красный галстук. Где она теперь? Ходили слухи, что немцы расстреляли ее за связь с партизанами. Школу нашу сожгли.

Школьный портфель с драгоценными вещами я засунул в свой дорожный мешок.

Наконец мы собрались, уложили все котомки, привязав к ним заплечные веревки, и были готовы в дальнее изгнание. Пшеничная кутья сварилась, и мама распределила ее по мешкам на тот случай, если один из них придется бросить дорогой. «Теперь можно сбегать и к Мосалихе, пока немцы не стали выгонять из домов», — подумал я. Но вижу, у мамы какое-то странное лицо. Она не отходит от меня и явно что-то хочет сказать мне, но не решается.

— Вовик, — после некоторых колебаний проговорила она нежным бархатным голосом, — выйдем-ка во двор.

— Зачем? — спросил я, не понимая в чем дело.

— Надо. Покажу тебе кое-что. Доверю одну большую тайну.

— Тайну? — удивился я.

— Да, тайну, — подтвердила мама.

Вначале мне показалось, что я ослышался. Какая может быть у нее тайна? Однако и на шутку это не походило. В голосе ее звучали суровые нотки.

— Ну, идем же, идем! — снова позвала она.

Мы вышли во двор. Мама повела меня под навес старого сарая, где с незапамятных времен лежал большой серый камень, неизвестно какими судьбами попавший сюда; он наполовину врос в землю и покрылся зеленым мхом.

— Запомни это место, — сказала мама, когда мы подошли к камню. — Если судьба нас разлучит и ты останешься живой, обязательно приди сюда. Под этим валуном со стороны огородов зарыты важные документы, в том числе списки активистов партизанской республики^[3], а также отчеты комитета Чернятинской улицы, уличкомом которой я была. Запомнишь?

— Ага, — спокойно кивнул я головой, словно знал и поважнее тайну, и деловито осведомился: — А предателей ты закопала?

— Каких еще предателей?

— Ну, Мурзина, например, который нас выдал…

— Закопала, закопала, — почему-то рассердилась мама. — А теперь ступай отсюда. Мне надо еще кое-что припрятать, пока есть время.

Я ушел. На душе у меня было муторно. Вдруг вспомнилось, как мама стояла на коленях перед иконой и молилась. «Неужели она верит в