не достану... — Он резко оборвал фразу. Что-то должно было подвернуться. Надо смотреть правде в глаза: чтобы спасти свое дело, он должен где-то срочно откопать пятнадцать тысяч долларов, и сделать это можно только с помощью Ван Твайнов. — Я один обо всем должен думать, — продолжал он. — Я один должен все делать. Может, я и не прав. Предположим, я, взвесив все за и против, принимаю решение, а оно оказывается неверным. Ну и что? Я же не безгрешен. Я всего лишь врач, а не Господь Бог. Совсем не Бог, черт бы меня подрал!

Джадсон повернул голову и посмотрел на утес. Потом перевел взгляд на доктора и серьезно кивнул.

— Нет, вы Бог, — сказал он, — по крайней мере для него.

Глава 2

Пока Джадсон и доктор спорили, один спокойно и уверенно, другой упрямо и сердито, еще один человек был озабочен проблемами, связанными с Ван Твайном Третьим. Это был Руфус. Негр Руфус, дневной санитар в «Эль Хелсо», весьма опасался Хамфри Ван Твайна, «этого безмозглого парня», как он называл его про себя.

Тот занимал комнату номер 4 (или просто «четверку», как именовали ее старожилы), вежливое безликое название для камеры с обитой ватой стенами, и требовал значительного внимания. И большая часть этого внимания требовалась именно от Руфуса. Хотя пациент этот и казался совершенно беспомощным, Руфус был уверен в обратном. Он кое-что знал о его прежней жизни. Человек, который позволял себе откусывать носы у окружающих, по мнению Руфуса, представлял определенную опасность, даже будучи без мозгов.

Конечно, он старался не показывать, что ему страшно, — по крайней мере, надеялся, что это не слишком заметно. Медицинскому работнику не подобает обнаруживать страх перед пациентами; а Руфус в своих собственных глазах был высококвалифицированным практикующим врачом. Он был обладателем дипломов Астрокосмикологического колледжа Западного побережья и Арканзасского института метафизики. Он также прошел курс шведского массажа. Ввиду этих заслуг, а также того факта, что он практиковался -при каждом удобном случае и невзирая на упорные протесты непросвещенных пациентов, — недостаток медицинского образования особого значения не имел.

Сидя на кухне «Эль Хелсо» с двумя тарелками яичницы с ветчиной и четвертой чашкой утреннего кофе, Руфус думал о человеке в комнате номер 4, бессознательно напрягая мускулы своих больших шоколадных рук. Конечно, если уж придется, он сможет «позаботиться» о парне. Но лучше бы не пришлось, физическое воздействие на пациентов в клинике не приветствовалось, а Руфус, поборник научного подхода, был вообще его принципиальным противником. Как жаль, уныло думал он, что доктор Мэрфи не разрешил ему «заняться» этим случаем.

Вчера он едва не приступил к лечению. Все инструменты были готовы, а простыни сняты с нужного места. И тут подкрался доктор Мэрфи и спросил, какого черта он тут делает.

Руфус объяснил, дал свой диагноз. Он был убежден, что частицы больного мозга пациента бродят у него в организме, причиняя бедняге беспокойство. Совершенно очевидно, что ему следует прописать курс промываний толстой кишки.

Доктор Мэрфи перевернул тазик с теплой мыльной водой. Он посоветовал Руфусу засунуть этот дерьмосос (подумать только, так обозвать медицинский инструмент!)в собственный зад. А потом заявил, что, если Руфус не перестанет идиотничать и валять дурака (разве врач может так выражаться!),он лично даст ему пинка в его треклятый зад, чтобы тот летел аж до Беверли-Хиллз.

Хорошенькое дело, мрачно думал Руфус, потягивая кофе. Чтобы профессионал так разговаривал с коллегой. Да уж, нечего сказать... Тут он почувствовал, что на него смотрит повариха Жозефина, и сменил подавленный вид на хмурую сосредоточенность. Он знал о ее необычайной смешливости.

Достав из кармана белой куртки крошечный стетоскоп, он поочередно подул в обе трубки и повесил его себе на шею. Подперев подбородок одной рукой, он сунул другую за пазуху, приняв позу Наполеона, впрочем весьма удобную и для почесывания. Жозефина захихикала.

Глава 3

В годы Первой мировой войны о генерале с уверенностью говорили как о кандидате в вице-президенты.

В гремящие двадцатые он был председателем совета директоров корпорации с оборотом в сто миллионов долларов.

В начале тридцатых три пресс-службы и целый ряд общенациональных газет цитировали его высказывания: «Да, я свято верю, дорогие сограждане, что все мы должны затянуть пояса и уповать на Всевышнего, и тогда мы выйдем из кризиса еще более сильными и непобедимыми».

В начале сороковых, когда разразилась Вторая мировая война...

В сущности, он не сделал ничего плохого. Ничего такого, что можно считать непростительным или заслуживающим кары. Дело было не столько в его поступках, сколько во времени, когда он их совершал: художник Время изобразил его на фоне хаоса, исказив естественные черты, скрыв достоинства и преувеличив недостатки.

Он годами находился в центре внимания. Оставался он там и сейчас — единственно узнаваемая фигура на картине. В конце концов известность сыграла с ним злую шутку, и самолеты, случайно сбитые своими, сделали его символом Пёрл-Харбора, Батана и всей Филиппинской кампании. Возможно, генерал зашел слишком далеко. Возможно, потери значительно превышали достижения. А может быть, и нет. Это не имело значения. Время повернуло колесо фортуны, и стрелка остановилась прямо против генерала. Он оказался повинен не просто в одной или нескольких сомнительных акциях, но во всей ужасающей трагедии войны.

Но поскольку он ничего не сделал, во всяком случае ничего плохого, то и с ним ничего не сделали, по крайней мере ничего плохого. По прибытии в Вашингтон он был арестован и отдан под суд. Его даже не отправили в отставку. Да, действительно, было несколько официальных сообщений, в которых говорилось, что проводится тщательное расследование его действий и «со временем будут приняты соответствующие меры». Несколько месяцев со страниц газет не сходили рассказы о происшедшем, но они никогда не носили обвинительного характера — только сведения о числе погибших, раненых и попавших в плен, а также упоминания о том, что степень ответственности генерала изучается.

Потом ветры войны поменяли направление, и поток газетных сообщений иссяк. Но дело генерала по-прежнему находилось в процессе расследования, а сам он оставался под подозрением и не получал жалованья. Тогда он стал просить суда. Он его требовал. Его имя вернулось на страницы газет, но лишь на день; крупные заголовки на первых полосах, весьма ироничные по тону, карикатуры в редакционных статьях, на которых брызжущий слюной