рассмеялись. На их зубах плясали отблески костра.

— Ты напился! Да вы все напились! Какая мерзость…

— Да ладно тебе, консерватор! Прендик, старый ты лицемер! Развлекайся с Кошкой. Но и мне ведь можно повеселиться, тебе не кажется?

— Перестань, Монтгомери, — сказал я и попытался схватить его за руку, но он замахнулся и ударил меня в челюсть. Если бы он не потерял равновесие, то удар бы получился еще сильнее, но я и так почувствовал вкус крови. И затем увидел пару горящих глаз, и еще одну: они смотрели на меня. Там были и волко-медведь, и свино-гиена. Поддавшись инстинктивной реакции хищника, свино-гиена бросился на меня.

Я услышал треск. Свино-гиена упал у моих ног. Еще треск — и другие зверолюди попадали один за другим. Раздались крики, и плясуны побежали во тьму джунглей. Я подумал, что оглохну от этой какофонии или меня просто затопчут. Но вот последний из них скрылся в зарослях, и внезапно настала тишина. Я все еще был на ногах, стоял в совершенном одиночестве. У моих ног распростерлось тело свино-гиены, а за ним лежали Млинг, женщина-волк, один из свино-людей и горилло-человек, Монтгомери.

— Ты убила его, — сказал я.

— Он стал одним из них, — откликнулась она из темноты.

Я не ответил. Я молча повернулся и хотел уйти обратно на наш участок. Там полыхал огонь. Я услышал вопль, который, как мне показалось, издал один из зверолюдей, но потом понял, что это кричу я сам. И я побежал, вот уже второй раз за ночь.

Нам ничего не удалось спасти. Спасать было уже нечего. Мы лишились наших запасов и, что еще хуже, патронов у нас тоже не осталось. После того как закончатся те, что взяла с собой Кэтрин, ружья наши станут совершенно бесполезны.

— Должно быть, кто-то из нас двоих перевернул лампу, — сказала она, сохраняя свою обычную невозмутимость. Единственное свидетельство ее гнева, которое мне довелось увидеть, осталось на горле Моро — вернее, на том, что осталось от этого горла.

Что я мог ей сказать? Если я сам перевернул лампу, то это произошло случайно. Но она, такая ловкая… Может ли быть, что она сделала это нарочно? Я ненавидел ее в тот момент больше, чем ненавидел Моро. Если бы я думал, что могу убить ее, то убил бы. Но я не хотел умереть смертью доктора, быть похороненным (а то и хуже) на острове, где звери выглядели похожими на людей.

Сейчас, когда я вспоминаю, мне кажется, что это я опрокинул лампу. Монтгомери сжег лодки, чтобы отомстить мне, но ей мстить было незачем. Ее мотивы всегда были просты и логичны. Если она чего-то хотела, то добивалась этого прямо, без свойственных людям околичностей. Хотя она выглядела и смеялась как английская леди, она все еще мыслила как животное.

Так началась самая долгая часть нашего пребывания на острове. Мы сожгли тело Монтгомери, а что до других… Она была хищником, и медленно, неохотно, я последовал ее примеру. Мы вместе охотились, и со временем мое зрение становилось все острее, хотя с нею я все равно сравняться не мог. Она потешалась надо мной, но я все равно настаивал, что мы должны готовить себе пищу. Я отказывался смотреть, как она пожирает добычу сырой. Мы пили из ручья, всасывая в себя воду. Одежды наши истрепались и висели на загорелой коже. Я лежал с ней в пещере, которую мы называли домом, и ненавидел ее, ненавидел то, во что я превратился сам, но все же я не мог ее покинуть. И даже сейчас я помню ее прикосновение, то, как ее шершавый язык пробегал по моей коже, помню золото ее глаз, когда она смотрела на меня сверху вниз и спрашивала:

— О чем ты думаешь, Обезьяно-человек?

— Не называй меня так!

Она смеялась и тыкалась в меня носом, как кошка, которая желает, чтобы ее погладили; она издавала звук, который не был ни мурлыканьем, ни рыком.

Однажды я прогуливался по пляжу, собирая все, что находил: крабов, моллюсков, водоросли. Мы экономили пули, но все равно их почти не осталось. Вскоре мы скатимся до того, что начнем охотиться, как животные. Я стану подобен ей. Я увидел, как навстречу мне что-то движется по воде. Парус! Но лодку качало, как пьяного матроса. Это была та самая шлюпка, которую я описал в книге: в ней сидели капитан «Ипекакуаны» и его первый помощник. Оба были мертвы. Может, это мой единственный шанс спастись с острова. Если я умру в океане, то, по крайней мере, умру по-человечески.

Я ступил в лодку. Тогда я был уверен, что больше не увижу ее.

— Возможно, — сказала она, — тебе будет интересно знать, чем именно ты можешь мне помочь.

Закапал дождь. Капли застревали в ее вуали, точно в паутине.

Я отвернулся. Я не хотел этого знать, но все же не мог не слушать. Как ученому, как мужчине, мне было интересно, что она задумала.

— Я бы хотела сама выносить ребенка, но я не могу. Мы в этом убедились, не так ли, Эдвард? А ты бы хотел, чтобы у нас были дети? Интересно, какими бы они были. Моро лишил меня способности заводить потомство с представителями моего вида, но и с вашим видом этого тоже не получается. Даже мистер Радзински не смог подарить мне такую возможность, хотя он пытался. Есть тут какая-то несовместимость, и дело не только в анатомии. Возможно, однажды ваши ученые ее обнаружат, и тогда мы сможем создать настоящую расу зверолюдей. Но я нетерпелива, я хочу, чтобы мои дети процветали и населяли землю. И это, согласно мистеру Дарвину, более чем естественное желание.

Здесь, в Англии, я создам клинику, где продолжу и усовершенствую опыты Моро. Но моя больница не будет Домом страдания. Мы воспользуемся всеми медицинскими достижениями последнего десятилетия — и образовательными тоже, ибо моя клиника будет также и школой. Подумай, Эдвард! Мои дети получат самое современное образование. И они вступят в новую эру, как хозяева Вселенной.

— И что же позволяет тебе думать, что я стану финансировать такой… такой безумный проект? Разве недостаточно того, что Моро уже попытался? Почему ты сама хочешь создавать таких же чудищ?

— Не чудищ. Взгляни на меня, Эдвард. Я разве чудище?

Я не знал, что на это ответить.

— Ты станешь финансировать мой, как ты выразился, безумный проект по трем причинам. Во-первых, ты джентльмен, а джентльменов заботит их репутация. Если ты не обеспечишь меня необходимыми денежными средствами, я сообщу вашей английской печати. Существует два закона, Эдвард, которым подчиняются все цивилизованные люди: во-первых, нельзя делить ложе со своей матерью, сестрой или дочерью, во-вторых, нельзя есть плоть других людей. Ты нарушил второй из этих законов.

— Какое мне дело до того, что подумает общество?

— Но ведь начнутся вопросы. И, раз ничего нельзя доказать, люди предположат самое худшее. О тебе пойдет дурная слава. Где бы ты ни очутился, за тобой будут следить, тебя будут