за забором барахолки начинался молодой парк: рядами шли березки, кусты боярышника; были тут поляны, уже заросшие густой травой, и над мохнатыми шапками кашки трудолюбиво жужжали пчелы.

— Вот тут и раскинем лагерь, — сказал Пузырь, когда они зашли в заросли совсем юных берез, многие из которых были высажены этой весной, стояли с аккуратными подпорками. — Тишина, прохлада, воздух. — И он пропел:

Не слышно шума городского...

Затем Пузырь с размаху упал под куст боярышника, перевернулся на спину, надвинул на глаза кепку и — вот удивительно! — сразу сонным голосом сказал:

— Гвоздь! Жми в гастроном, все — соответственно. А вы, корешочки, сидите тихо. Мы, Николай Вторый, спать будем.

Гвоздь молча повернулся и ушел, а Пузырь тут же заснул, слегка похрапывая.

Репа поманил Витю в сторону, и мальчики расположились тоже под кустом, в тени, во влажной траве.

— Он сразу засыпает, — тихо сказал Репа. — Стоит голову опустить — и готово, спит.

— Чудеса! — прошептал Витя.

— Хорошо, что на еду свои деньги тратить не будем, — сказал Репа.

— Почему? — удивился Витя.

Репа внимательно посмотрел на Витю; его веснушчатое лицо было серьезно и задумчиво.

— Ладно, скажу. Как другу. Только, если трепанешь...

— Репа, да ты что! — возмутился Витя.

— Понимаешь, матери на платье откладываю. Хочу подарок сделать. Дарят ей всякие... — Репа оглянулся на спящего Пузыря. — А я сын родной.

Витя увидел, что глаза Репы стали очень взрослыми.

— А она знает? — спросил Витя.

— Что ты! Секрет! Сюрприз будет. У нее двадцать третьего июня день рождения. — Репа перешел на еле слышный шепот: — Думаешь, я с этими бандюгами связался бы?

— Они бандиты? — одними губами прошептал Витя и почувствовал, что лицо его покрывается потом.

— Натуральные, — шептал Репа. — Гвоздь за хулиганство вроде сидел. А Пузырь... Он у них главный.

— Репа! Зачем же ты с ними?..

— Заскулил, — перебил Репа уже довольно громко. — Не нравится — катись. Ну, не маменькин ты сынок, да?

Витя промолчал, и темная обида стала заполнять его.

— Ты ничего не понимаешь! А я хотел... — Витин голос стал тонким и очень не понравился ему. — Хорошо, Репа, я ничего... Знаешь, возьми мои деньги. Мне ведь не очень нужно.

И Репа сказал просто:

— Спасибо, я возьму.

И тут пришел Гвоздь, шумно дыша, на лице его были возбуждение, предвкушение удовольствия, он держал в руке бумажный пакет, из которого торчали горлышки бутылок, и карманы его брюк оттопыривались.

— Свистать всех наверх! — громко сказал Гвоздь.

— Народы! К столу! — Оказывается, Пузырь уже проснулся, сидел под кустом, зорко смотрел на Гвоздя, и сна совсем не было на его круглом, одутловатом лице.

«Непонятный какой-то», — подумал о Пузыре Витя.

На газете, разостланной под кустом, появились бутылка водки, темные бутылки пива, колбаса, сыр, зеленый лук, буханка черного хлеба, вареные яйца с мятыми боками. Пузырь извлек из кармана замусоленный стакан.

— Ну? — насмешливо посмотрел он на Витю, и у мальчика что-то екнуло внутри. — Приобщимся? — И он щелкнул желтым ногтем по бутылке водки.

Витя в ужасе замотал головой.

— Мамочка не велит? — зло спросил Пузырь.

— Да не приставай ты к парню, — сказал Гвоздь.

— Мы лучше пива выпьем, — сказал Репа.

«Я никогда в жизни не пил пива», — подумал Витя, и ожидание нового, недозволенного волной прокатилось по нему.

Выпили по очереди: водку — Пузырь и Гвоздь, пиво — Репа и Витя.

Пиво Вите не понравилось — горькое. Но скоро странно зажглось в животе, стало весело, захотелось есть. И Витя с аппетитом ел хлеб с луком, жевал толстый кусок колбасы, обчищал яичко. Все было необыкновенно вкусно.

— Пожрать огольцы умеют,— сказал Гвоздь.

— Для того и живем, — откликнулся Пузырь, — чтобы пожрать и... — Дальше пошла грязная ругань.

Витя почувствовал, что неудержимо краснеет.

— Прямо красная девица, — сказал Гвоздь, но без злобы и насмешки, а, скорее, с удивлением.

— Ничего, — быстро, возбужденно заговорил Пузырь, пристально, не мигая разглядывая Витю. — Жизнь обломает. Она, голуба, всех учит. Верно, Репа?

Репа промолчал, и лицо его постепенно становилось хмурым.

— Всех учит, — продолжал Пузырь и теперь уже не смотрел на Витю, а быстро, странно моргал, дыхание его участилось. — А чему она нас учит, а? — Теперь он опять уставился на Витю.

— Не знаю... — прошептал мальчик.

— Вот! Не знает! — торжественно сказал Пузырь. — И я не знаю. Знаю одно: все мура, бред собачий... Вранье одно. Еще знаю: раз живем, после меня... Да провались все пропадом! Мы сейчас живем и свое урвем у них, словами от нас не отгородятся. Гуляем, корешата! Гвоздь, налей!

Пузырь выпил почти полный стакан водки, не стал закусывать, лицо его налилось кровью, глаза подкатились под лоб, тик стал дергать уголок левого глаза.

— Не надо, Пузырь, — тихо сказал Гвоздь.

Но Пузырь не слышал его — он вдруг вскочил и заорал страшным, дурным голосом:

— Всех ненавижу! Всех! Начальников толстомордых ненавижу! Оперов! Всех! Убью!.. — Он заметался среди молодых березок и был похож на страшного лохматого зверя. — Деревца понасадили! Красоту разводят! А сами...

Пузырь захлебнулся словами и стал вырывать березу из земли. Затрещали сучья, вверх взметнулась земля, мелькнули корни. Поверженная березка упала в траву...

Пузырь кинулся на вторую березу, но она была постарше, не поддавалась, гнулась, стонала.

— Всех разнесу!.. Всех!.. — задыхался Пузырь.

Все произошло так быстро, что Витя не успел даже испугаться, понять, что происходит. Только сердце учащенно забухало в груди, и он про себя сказал с мольбой: «Мама!»

— Безобразие! — послышались голоса где-то совсем рядом.

— Хулиганы проклятые! Фашисты!

— Держите их!

В березах замелькали фигуры людей. Послышался милицейский свисток.

— Срываемся! — крикнул Гвоздь.

И ноги уже несли Витю через кусты и высокую траву, вслед за Репой, куда-то напролом, и, однако, он успел увидеть, как сразу же после крика Гвоздя опомнился Пузырь, собранно бежал огромными шажищами в заросли боярышника, мелькнуло его потное лицо, и на этом лице Витя увидел злорадство...

Наверно, еще никогда Витя не бегал с такой ураганной скоростью. Мальчики остановились на краю молодого парка, у кольца трамвая, и долго не могли отдышаться.

— Зачем он так? — спросил, наконец, Витя.

— А я знаю? — Репа говорил спокойно. — Чокнутый. Как перепьет, вот на него и накатывает.

— Ты не ходи к ним больше...— Витя чувствовал, что все в нем мелко дрожит. — Это же... не люди.

Репа промолчал, и лицо его было непроницаемо.

Между тем круглые часы, которые висели на столбе у трамвайной остановки, показывали десять минут четвертого.

— Репа! — ахнул