седыми волосами.

«Он совсем-совсем седой», — подумал Витя.

Большие уставшие руки лежали поверх одеяла. Горела лампа под зеленым абажуром на белой тумбочке, освещала лекарства, пузырьки, вазочку с тремя гвоздиками — одной красной и двумя розовыми. Подоконник был заставлен свертками, марлевыми узелками, крынками с молоком. Матвей Иванович не шевелился, но смотрел на мальчиков с улыбкой, даже весело, и глаза его были совсем не больными, наоборот, они были молодые, быстрые, заинтересованные.

— Ну, что же, орлы? — тихо, дружественно сказал Матвей Иванович. — Проходите, садитесь.

— Добрый вечер, — сказал Витя.

— Здравствуйте, — сказал Вовка.

И мальчики сели на белые табуреты.

— Как... вы? — спросил Вовка.

— Да вот так... — слабо улыбнулся Матвей Иванович. — Похоже, и на этот раз выкарабкался, обставил курносую.

«Ведь он мог умереть!.. — с холодным ужасом подумал Витя. — Умереть...»

— Это вы из-за нашего Ильи... — Вовка опустил голову. — Вы... вы, Матвей Иванович, простите. Из-за Ильи, из-за Ильи все...

— Да что ты, Владимир! — Матвей Иванович поправил одеяло, и Витя увидел, что руки у него темные, натруженные, крестьянские. — Не Илья, так еще что-нибудь! Жизнь наша такая. Дубин стоеросовых всяческих видов еще хватает. К сожалению. — Матвей Иванович вздохнул. — И дураков всех калибров. А с Ильей пока все в порядке. Как он дома, с матерью?

— Хорошо, — сказал Вовка. — Тихий. Все дома делает. И вздыхает.

— Вздыхает? — оживился Матвей Иванович. — Это хорошо, что вздыхает. Значит, думает. И горько ему. Очень даже ему сейчас горько. Вы с ним, Владимир, повнимательнее.

— Да мы и так! — Вовка нетерпеливо махнул рукой. — Вы лучше скажите, чего вам принести, чего не хватает. Мамка живо...

— Ничего, брат, не надо, — перебил Гурин. — Видишь, сколько натащили. — Он кивнул на подоконник. — Могу всю больницу кормить. Вы мне лучше о своем житье расскажите. Да, Владимир, как крыша ваша? Не протекает? Давно матери обещал перекрыть.

— Чуть-чуть текет, — сказал Вовка:

— Ладно, встану — перекроем.— Матвей Иванович вздохнул.

— Матвей Иванович, — спросил Витя, — а почему в Жемчужине есть пустые избы? Почему люди из них уходят? (Гурин молчал.) Или... В них умерли все?

— Нет, зачем же умерли. — Матвей Иванович опять поправил одеяло, и на этот раз движения его были быстрыми. — В города люди жить уходят. Ну, а старики, естественно, умирают.

— А... почему уходят?

— Почему... Сам-то ты как думаешь? Почему в ваш город люди тянутся?

— Не знаю, — откровенно признался Витя.

— Лучше в городе жить. Интереснее, удобнее. — Матвей Иванович помолчал. — Конечно, чего говорить, городская квартира краше избы. Опять же теплый сортир, ночью на двор не бегать. Театры там, на заводе работа — от звонка до звонка, не нам чета. Все правильно... Только, ребята... — Матвей Иванович хотел поудобнее лечь, но остановил себя. — Разве лишь в этом дело? И здесь мы настроим квартиры городского типа, Дворец культуры отгрохаем, артисты станут приезжать. Будет все это со временем. Но... Ведь в чем корень вопроса? Важно определить, что за счастье человеческое считать, за предел его. Если квартиру удобную, оклад хороший, дачу там, что ли, машину... Тогда — разумеется... Только не для этого мы с вами родились... Если такие наши идеалы, зачем надо было огород городить? А? Молчите? То-то! Жить, чтобы лишь тебе хорошо, — скучно, неинтересно. По мне, так от такого «счастья» волком выть. А вот ты что-то делаешь, и от этого народу твоему хорошо, свободно, лица ты веселые вокруг себя видишь. А веселые они от твоего дела. Важно его найти. В этом основа жизни нашей. Найти свое дело на земле. Вот для меня оно — здесь. — Матвей Иванович порывисто вздохнул, щеки его порозовели. — Эх, только бы все успеть!..

«Ведь ему нельзя волноваться...» — подумал Витя.

— Матвей Иванович...— начал он робко.

— Постой! — нетерпеливо остановил его Гурин. — Очень я хочу, чтобы вы меня до конца поняли. Знаете поэта Некрасова?

— «Кому на Руси жить хорошо», — пробурчал Вовка.

— Так! Вот он о себе говорил, о своем счастье, если можно так выразиться. Ну, и о моем тоже. Лучше не скажешь. — И Матвей Иванович тихо, взволнованно продекламировал:

И сердцем я спокоен... — повторил Матвей Иванович. — Как бы я хотел, ребята, чтобы вы поняли, почувствовали: нет высшего счастья на земле, чем служение своему народу, когда служение это — потребность души и сердца.

Решительно вошла медсестра Лиза:

— Все, все! Ишь разговорились! Домой, спать. В другой раз придете. — И она за плечи подняла мальчиков.

— Погоди, Лиза, — сказал Матвей Иванович. — Просьба у меня к вам, ребята. Отнесите на могилу моим цветы... — Гурин вздохнул. — День их завтра. Ты же, Владимир, знаешь, где могила?

— Конечно, знаю! Все сделаем, Матвей Иванович.

— Пошли, пошли! — медсестра Лиза подталкивала мальчиков к двери.

— До свидания, Матвей Иванович! Спокойной ночи!

— Поправляйтесь скорее!

На дворе были ветер, дождь, темнота. Еле просматривалась мокрая скользкая тропинка.

— Ты знаешь, что я сейчас понял, — сказал Витя, отворачиваясь от ветра. — Мы с тобой — тоже народ!

— Мы — народ ? — чрезвычайно удивился Вовка.

— Да, мы — народ.

«Именно так, — думал Витя с внезапным жаром в груди. — Мы — народ. Я, Вовка, Катя, все ребята в нашем классе. Илья, папа и мама. Но главное, самое главное, я — я народ...»

На следующий день, нарвав в палисаднике бабушки Нюры букет красных георгинов (бабушка Нюра, вытирая платком мокрые глаза, сама выбирала лучшие цветы), Витя, Вовка и Катя пошли на кладбище.

День был пасмурный, тихий. Дождя не было, но земля еще не просохла и, влажная, тяжелая, казалось, тихо, глубоко дышала.

Кладбище помещалось за бугром, недалеко от церкви, и было оно характерным деревенским кладбищем средней России: во многих местах развалившаяся кирпичная стена, старые деревья, узкие проходы между металлическими и деревянными оградами; грачи перекликаются в густых высоких кронах; покосившиеся кресты на заброшенных могилах; памятники, обелиски со звездами; цветы.

На одной могиле ярко цвел куст шиповника. На чугунном кресте с затейливой резьбой было написано: «Помяни, Господи, во царствии своем». На обелиске большой портрет военного с погонами полковника. Высокий лоб, внимательные задумчивые глаза. Слова черными буквами: «Спасибо, что ты был. Безутешные жена, сын и дочь».

Говорить не хотелось. Витя украдкой посматривал на Катю: неузнаваемо изменилось