накатанной, не желаешь ли ты отведать чего-то более сладостного и порабощающего, оживляющего все твои чувства? Слушай, ты бы мог сменить лошадей, принявшись за воздержание особого рода, начав усердно трудиться одними только устами, тогда млеко твое забрызжет не из плоти, а из души, точнее, из душевного твоего члена… Подойди же к мешочку, понюхай, почувствуй, как кабан чувствует в земле трюфель, и подчинись, открой рот и трудись над тем, что войдет в него, ласкай, заглатывай, поглощай, поклоняйся этому и не останавливайся, пока оно не забрызжет, пока не затопит тебя, пока тебя не перепачкает, не засеет, не оплодотворит, не поразит молнией, не сотрет всю память и не сделает навсегда из тебя преданного самоотверженного раба, настойчиво множащего это млеко!» Ребенок узнал звук шагов и тот шепот Луны, каким он обычно просил запустить ему в рот с еще пущим старанием, ребенок сразу же повернулся, чтобы высунуть навстречу свой член, но услышал, как кто-то незнакомый икнул и недовольно зарычал, и ребенок застыл, изогнувшись, замер от страха, по привычке чувствуя возбуждение, ткань мешка, где был шов, зашуршала, и детский член, ударившись о небритый подбородок, в надежде на удовольствие, принялся тыкаться в плотно сжатые губы. Волк взревел и со всего маху оттолкнул мешок в сторону, схватил Луну за шиворот: «Так вот, что ты хотел пихнуть мне в рожу! Сучий ты потрох! Этого вонючего моллюска?! Да я тебя сейчас порешу!» Но Луна стоял разомлевший, ему было не страшно, он зашел уже слишком далеко, моллюск сразу же спрятался в свою раковинку, а Луна, припав к мешку, к опустевшей дырке, начал выдыхать внутрь весь свой жар, чтобы тот появился опять, и, оторвавшись от мешка только на миг, Луна шепчет Волку: «Я тебе покажу, сейчас сам все поймешь!» Перед Волком вдруг предстает умиротворяющее видение: вместо выпрастывающегося наружу розоватого комочка плоти, потихоньку растущего, взбухающего, когда Луна вбирает его губами, он видит бабочку, пытающуюся выбраться из кокона и расправить крылышки, Волк поражен, он подходит поближе к Луне, у которого рот уже полон, и говорит ему: «Ты что же, жрешь бабочек, да? Этим ты занимаешься?» Луна поводит языком, разжимает рот и выпускает детский член, лоснящийся от слюны, говорит Волку: «Я научу тебя кормиться бабочками!» — И он высовывает язык, чтобы лизнуть член, демонстрируя, как это делается, щекочет языком нежную каемку, косясь на то, как член вздрагивает, покачивается: «Можешь попробовать сам! — говорит Луна Волку. — Посмотрим, чей язык проворнее, сможешь ли ты украсть у меня мою бабочку, сможешь ли согреть ее и довести до того, чтобы она залетела не ко мне, а к тебе в рот! Что ж, дарю тебе возможность испытать свои силы!» Языки Луны и Волка касаются друг друга, облизывая, вылизывая подскакивающий детский член, который ждет, когда же Луна подставит рот, чтобы в него вытечь, но Луна мешкает, он упивается терпким пьяным жаром, исходящим изо рта Волка, их лица совсем близко, он пристально за всем наблюдает, тогда как глаза Волка закрыты и он всякий раз слегка отстраняется, когда член вздрагивает, боясь, как бы на заглотить его целиком, в то же время мешая Луне, и вдруг Волк начинает двигаться с яростью, словно обезумев, ему кажется, он целует несуразный кусок плоти так, как не целовал никогда никого, Луна, опустив взгляд, замечает, что хуй у Волка торчит из штанов наружу, дергается, из него на рубашку льются потоки горячей спермы, Волк хлопает ребенка по заду, чтобы мальчик в свой черед тоже кончил, два перепачканных рта соревнуются меж собой, и Луна, улыбаясь, глядит на прекрасное лицо Волка, по-прежнему мрачное, отчужденное, но теперь спокойное, безмятежное. Ему кажется, он различает на белом лбу извилистую вену, она вздувается, лопается.

Во рту у мальчишек жила мокрота, они были специалистами по плевкам, оптовыми поставщиками слюны, они постоянно прижимали языки к нёбу, чтобы из желез все время текло, катар этому только способствовал, они смешивали слюну с ядом, они им меж собой торговали, из переполнявшей рты жидкости делали потайные припасы, наполняли ею склянки, мечтали обзавестись бочками, пролить искусственные озера, обустроить плотины, мечтали, что плотины прорвутся и разбойники утонут в общей слюне, они мочили в ней одежду, думая, что в случае нападения ее можно будет скрутить и обороняться, они натирали ею голову и живот, они сушили ее, чтобы собрать эту пыль и смешать с высушенными соплями, скатанные из полученной смеси шарики они нарекали своими самородками, кругляшками, взрывчаткой, измеряли их вес и обменивались ими, тренировались плевать как можно дальше, плевать через голову, плевать, опустив голову, плевать, не раскрывая рта, плевать через нос, плевать, изогнувшись, чтобы попасть в собственную задницу, плевать в движущуюся цель, надувать щеки так, что, казалось, они полопаются, варьировать вес и форму своих снарядов — это могла быть тонкая прозрачная струйка, разбивавшаяся, достигнув цели, на пять или десять отравленных капель, или же это могло быть комковатое месиво, ложившееся пятном, счистить которое до конца никогда не удастся, оно могло не пахнуть ничем или же быть отвратным, вонять жратвой или тухлятиной, дети говорили: «У нас во рту холера! Оно стоит дороже золота! Мы можем вызвать настоящую эпидемию, мы богаты!» Когда же их заставали ковыряющимися во всей этой слизи, словно в теплой и грязной луже, они принимали жалобный вид, показывая на мокрые повязки, и притворялись будто рыдали.

На бумаге, на ткани Перо рисует и перерисовывает различные варианты униформы, то добавляя множество деталей и украшений, то делая ее скупой и строгой, униформа все время только синего цвета, он представляет себе боевой плюмаж, шелковые шоры, съемные эполеты, простое гофре, которое можно накинуть на ребенка, предварительно намочив, чтобы, высыхая, ткань стянулась, образовав второй слой синюшной кожи, представляет себе сапфировые переливы, которые, сияя, обтянут округлые плечи и впалый живот, представляет мерцанья топаза, которые извилисто лягут вдоль позвоночника, Перо заштриховывает линии складок, малюет синие картинки, уже одних акварелек столько, что ими можно укрыть всех детей, но не бывает недели, чтобы он не придумал какую-нибудь новую форму, облегающую целиком все тело, с украшениями еще более мудреными, или же он раскладывает эскизы и выкройки перед недовольными рожами пособников, отвечающих все время одно и то же: «Ты упертый чокнутый долбоеб! Люди придут на спектакль только потому, что мальцы все голые, попробуй одеть их, и сразу придется менять профессию! Ты, к примеру, можешь стать крысоловом, займись лучше этим!»

В каждом мешке проделано