танцовщице.

— Ну, разумеется, Валери танцует. Помните? Она какое-то время брала уроки танцев и вальсировала на семейных праздниках, впрочем, мне никогда не нравилось. С ее длинным носом и большими ступнями…

— Если бы вы прекратили зевать, Гюстав, я бы вам объяснил. Представьте себе, мой дорогой, что Гастон, вот он, собственной персоной — смотри, она! любимая моя, она живет в моем доме и выходит иногда по ночам из стены, черная шерстяная шаль цепляется за деревянные панели… о! опять она растворяется в воздухе, о, Боже! — наш милый братец хочет жениться на акробатке, на бродячей артистке из какого-то жалкого цирка.

— Это смешно.

— Мы допустили оплошность, оставив его одного на минуту. Не зря я волновался. Ну, Гастон, хватит шутить. Пей тизан и иди спать. Ты потерял золотой набалдашник трости, видишь, что происходит, когда нас нет рядом.

— Но я хочу на ней жениться, кто мне может помешать?

— Гастон, вы же понимаете, по состоянию здоровья вы… Ой! Прекратите! Что он делает, господи помилуй!

Ваза Галле^[2], стоявшая на камине, летела прямиком в голову одного из Бородачей. Какая жалость, что во время войны завод разрушат и прекратят выпускать прозрачные розовые с листиками плюща вазы — господин Галле, добившийся успеха своим горбом, еще до трагических событий успеет унести секрет в могилу, где будет держать его, крепко прижав к сердцу — разоренное кладбище превратится в место сражения, и обнажатся белые как мел внутренности земли. Бородачи почти не спали, Гастон, сидя на кровати, грыз кулаки. А если Гастон примется крушить furniture? Сдать его в сумасшедший дом? Невозможно, черт возьми! Принимал ли Гастон позавчера за обедом таблетки? К нему подвинули корзиночку с пузырьками, но он послал всех к черту и сказал, что больше не собирается пить лекарства.

— Я превосходно себя чувствую. Я хочу жениться.

— Неужели, Гастон? Как интересно! и на ком же, скажите, пожалуйста?

Годфруа, макая белый хлеб в кофе с молоком, как мамаша Мак-Миш^[3], косился на другого Бородача.

Гастон крикнул, что с него довольно их переглядываний и что теперь, наконец, дверь рядом с кроватью, через которую они постоянно за ним подглядывают, заперта на ключ.

— Неужели, Гастон? И как же вы ее заперли? Ключ надежно спрятан.

— Ну, я… неважно. Важно одно: я женюсь.

— На ком же, Гастон? На ком вы хотите жениться? на бедной Валери? Она вас ждет уже давно.

Валери! Огромные ступни, кожа вокруг глаз темная, а если присмотреться — в мелких коричневых точках, и кто-то хочет, чтобы я на ней женился, упаси боже!

— Нет. Я женюсь на девушке, с которой познакомился вчера вечером. В конце концов, я ей обещал и не понимаю, как могу взять свое слово обратно. Я же Будивилль.

— О! Вы — Будивилль? Судя по тому, как вы себя ведете…

— Годфруа, честь нашей матери…

— Что тут, по-вашему, затрагивает честь нашей матери?

Имена детей должны начинаться на одну букву, — тявкнул голос из прошлого, — вы забыли, каких вы кровей, мой дорогой? Послушайте, вот, например, дочери египетского царя…

— Но если вы, как мне показалось, предполагаете, что Гастон может быть не Будивиллем, значит…

— Пустой спор! Учтите, Гюстав, я никогда не говорил ничего предосудительного о нашей матери.

— Да, но если вы предполагаете…

— Я себе такого не позволил бы…

Они горячились, их лица почти на треть окрасились в опасный пунцовый цвет. Больше эмоций, советовал между тем доктор, давление слишком высокое, никаких гор. Мы? И горы? Хлористый кальций, если все-таки когда-нибудь решитесь! И вот однажды принц Гонто-Бирон проездом из Эвиана после нескольких бессонных ночей за игорным столом высадился со своей яхты на приватном причале Поссесьон и за обедом, между грушей и сыром, выразил желание совершить ознакомительную прогулку в горы. Прогулка заняла весь день, Бородачи и Гонтран взяли коляску и ехали вдоль гор по долине. На лесопилках возвышались башни из досок, сложенных вперекрест, как руки в игре в жгуты, вдруг туча закрыла солнце, наступила ночь, пахнущая сыростью и мхами. А уж какие только ароматы не источала низкая трава, веками растущая между каменными глыбами, забытыми здесь со времен сотворения мира. Бородачи страдали молча, лица на треть закрыты от солнечных лучей откидным верхом коляски. Принц вернулся в Эвиан красный как омар, тетя Урсула долго стояла у окна, провожая его яхту взглядом. Мало-помалу острая обида — замуж не взяли — притуплялась, таяла, предсказывая близкую смерть. Но, черт возьми, как ей-то сообщим? Что братец решил жениться на укротительнице львов? Она лишит нас наследства. Заладил безумец: красавица, красавица. Если женщина красивая — это что, повод жениться на ней? Досадно, имя наше исчезнет, род угаснет, как изящно выражаются французы, тетя Урсула тоже ведь не нашла себе мужа. Молчаливые чопорные родители — всегда, даже в самую сильную жару, в черном платье с настоящим кружевом и воротниками из китового уса — возили ее на воды. Напрасно. Все эти благородные Нивернэ, Пуатевен, Оверна были католиками. Они возвращались в пахнущий суслом дом, сбор винограда заканчивался, урожай, поместье, виноградники — вечные, как рай, но, господи боже, друг мой, наша Урсула! Ей же скоро тридцать. Господи боже, друг мой, а этот эльзасец, навещавший нас недавно? Но, черт, побери, он продает сельскохозяйственные машины! Да, понятно, но…

Они, вздыхая, написали родителям эльзасца, тоже уже не слишком молодого человека с золотым лорнетом. То ли письмо потерялось, то ли ничего не разобрал его отец, аптекарь, живший в квартире с окнами во двор, с турецким туалетом на лестнице, с неповоротливой и огромной, как кит, ванной в кухне, с коврами вместо занавесок из-за того, что соседские окна слишком близко — единственный солнечный луч среди лета в пять вечера, говорила она с улыбкой, немного запыхавшись, кутая плечи в шерстяную шаль, о! позвольте, позвольте мне приблизиться к ней, ухватиться за одного из множества ангелов, летающих в пространстве, позвольте мне оставить этот безумный мир, скачущий на деревянных лошадках, и говорить только о ней, о той, чью могилу осквернили и окружили рвами, но по одной малюсенькой косточке можно угадать ее облик, смысл моей жизни, истинная любовь моя — в общем, жених так и не вернулся, и тетя Урсула со своими миллионами осталась незамужней. И теперь придется рассказать тете Урсуле об идиотском плане этого мерзавца Гастона! Боже, как она воспримет? Она лишит нас наследства, зачем, черт побери, мы оставили его одного да еще в новогодний вечер?..

— …вместо того, чтобы привезти домой, уложить в кровать и напоить как обычно тизаном?

Последний, кто осмелился поднять глаза на