ударить родителя. «Не зареви! Не зареви», — стучало в голове. Ох, как тяжело сдержать слезы, когда все сдавило в груди и хочется закричать от горя… Но Толя сдержался. Молча собрал деньги, молча положил на комод расчетную книжку и пошел на улицу искать компанию.

— Уж пить, так пить! — повторял он, выставляя перед ребятами батарею бутылок красного вина. — Пей, братва! Пропивай мою первую зарплату! Пей, да не жалуйся, что Толька скряга. А отца своего я в белых тапочках видел! Подумаешь — каменщик нашелся! Пейте, ребята!

И пошла карусель! Две ночи перед судом парень не ночевал дома. А когда мать пришла на завод узнать, что случилось, он сквозь зубы буркнул:

— Отвали! Без вас проживу.

…Потом был суд. Анатолия судили за хищение приемника из автомашины. Могли оставить на свободе, наказав условно. Могли и отсрочить исполнение приговора. Он несовершеннолетний, преступление совершил впервые. Ущерб полностью возмещен, и на заводе работает парень.

Но лишить сына свободы просила… мать. Все вспомнила она, чего никто не знал и не мог знать: когда-то стекло разбил камнем, сестренку избил, у отца меховую безрукавку изрезал, теперь еще и пить начал. Раз нет с ним сладу — лишайте свободы!

Присутствовавшие в зале люди расценили просьбу женщины как предательство самого близкого человека. Лишь подсудимый, прикусив губу, смотрел в одну точку, как будто ничего не слышал.

Даже народный судья не выдержал:

— Хватит, мы вас поняли. Садитесь!

По залу прошел шепот:

— Она же его губит. Своего сына своими руками в тюрьму толкает…

— Не нужен мне такой сын, — спокойно возразила мать. — Исправится, милости просим домой, а нет — на порог не пущу!

…После приговора, когда за осужденным пришел конвой, мать быстро сняла с ног шерстяные носки и протянула их Анатолию.

— Нет! Не надо! Ничего больше от вас не надо! И вы мне не нужны! — процедил сквозь зубы парень, и злой огонек блеснул в его прищуренных глазах.

Эти слова произвели на всех большое впечатление. Одни осуждали мать, другие сына, а третьи вообще не могли понять отношений в семье.

А я подумала о том, что просчеты родителей начались давно. И все же, пожалуй, такого грустного конца могло и не быть, если бы глава семьи Николай Петрович простил, пусть даже виноватого сына, нашел бы теплое слово, когда тот принес ему первую зарплату. Может, пошел бы с Анатолием в магазин, купил ему теплые варежки — пусть ходит на рыбалку в выходные дни.

Зло и жестокость никогда не дают добрых всходов.

БЕЗ БЕЛЫХ РОЗ

Он знал, что такое слава, любил ее и когда-то ему было приятно видеть свое имя в газетах и на театральных афишах.

Не раз в ресторане, осушая очередной бокал, Владимир Туманов рассказывал случайному соседу о белых розах, которые преподносили ему благодарные зрители вначале в Московском Малом театре, а затем в областном.

Низким, охрипшим голосом, блаженно прикрыв глаза и артистически откинув руку, пел:

Потом, остановившись, задумчиво произносил:

— Я знал славу. Какие женщины преклонялись передо мною!

И вдруг совсем трезвым голосом:

— Вы не верите мне? Знаю, не верите. Думаете: обычный пьянчужка. А ведь меня знали другим. Взгляните на картины, что висят в вестибюле гостиницы. Написал их я. На них моя подпись…

У него, действительно, был талант. Перед ним открывались широкие перспективы. От него требовалось только одно: честно и добросовестно трудиться. Но трудиться Туманов не любил. Уже оставив театр, сменил много мест работы. Однако, где бы он ни трудился, всюду нарушал дисциплину, пренебрегал интересами коллектива. Первое время с ним нянчились. Помогали, уговаривали, обсуждали на собраниях, объявляли выговоры, брали шефство. Но он по-прежнему приходил на работу пьяным. Когда ему предлагали лечиться, упрямо отказывался. Наконец терпение товарищей кончалось и Туманова увольняли. Так случалось не менее трех раз в год. В его трудовой книжке разными почерками пестрела одна и та же формулировка: «Уволен по собственному желанию». Иногда в пьяном угаре Туманов даже гордился, что уходит только по собственному желанию и что не родился еще на свет такой человек, который уволит его на другом основании.

И вот Туманов снова не у дел.

Последнюю свою роль он сыграл блестяще, хотя никто не бросал к его ногам букетов роз. Некому и незачем было их бросать. Сцену заменил длинный коридор общей квартиры. Мирно спали жители после трудового дня, и только в одной комнате пожилая женщина страдала бессонницей.

В дверь постучали.

— Гражданка Львова здесь живет? — раздался густой голос.

Подумав, что сын прислал поздравительную телеграмму к дню рождения, старушка засуетилась, еле нащупав в темноте дверной крючок.

Не сказав ни слова, Туманов смело вошел в комнату. Неторопливо расстегнув полевую сумку, достал бумагу и карандаш.

— Паспорт! Ваш паспорт дайте, — повелительно произнес он. — Львова Авдотья Ивановна… Так, так… Сядьте.

Растерявшаяся старушка присела на край стула и смотрела, как внимательно разглядывает ночной гость ее документ.

Затем также внимательно он вглядывался в лицо хозяйки. Наконец, спросил:

— Сколько лет занимаетесь ворожбой?

— Что ты, голубчик! — взмолилась Авдотья Ивановна. — Тебе кто-то наврал. Ей-богу, наврал. Карты, правда, есть. Но гадаю только о сыне, да так иногда пасьянс разложу. А чтоб посторонним или за деньги — никогда. Нет, нет! — И старушка обиженно поджала губы.

— Пригласите в качестве понятых двух соседей, я буду производить обыск. Деньги и ценности можете положить сами на стол.

Он издали показал близорукой женщине обложку какого-то удостоверения.

Львова положила на стол сберегательную книжку. Наличных денег не было. Составив протокол обыска и отпустив понятых, Туманов строго наказал бабке прекратить ворожбу. Он удалился, второпях положив в карман старый будильник. Это была последняя игра Туманова. Игра без белых роз.