в ваш архив?
— Я могу дать вам, Феликс Николаевич, хоть сейчас письменное разрешение. Пока я жива…
— Спасибо, Нина Николаевна! А какова судьба вашей библиотеки? И что она собой представляет? Она для работы?
— Нет. Зачем же библиотеку иметь? В Америке никто не имеет такой библиотеки. Покупают только исключительные книги. Или они исключительны, если вы знаете, что библиотека их не приобретает, или они исключительны, потому что они для вас нужны, вы хотите, чтобы они у вас были, просто такая человеческая жадность — иметь. На самом деле, конечно, у меня не было достаточно денег, чтобы обзавестись какой-то систематической библиотекой. Но кое-какие книги у меня есть. Вот видите, здесь целая полка набоковских книг: английских и русских. Это я покупала, потому что мне было приятно иметь такую коллекцию и, кроме того, потому что мне нужно было лекции читать по ним. Но вообще говоря, в моем положении профессора — это большая роскошь покупать книги и иметь собственную библиотеку. Я бы сказала, что это делают профессора очень многие, может быть, даже и большинство, но я не могла этого делать.
— А книги, которые вам дарил Владислав Ходасевич, другие ваши знаменитые спутники, сохранились?
— О! Они все здесь. Борис Зайцев есть, Иван Бунин, может быть, есть, а может быть, и нет, не помню… Конечно, Ходасевича книги есть дарственные, но я, вероятно, как профессионал сама не очень ценю это. Какая разница, читать бунинский экземпляр, подписанный «Дорогой Нине», или читать его в библиотеке? Это, между прочим, расстраивало моих родителей, что я ничего не коллекционировала. «Саша коллекционирует бабочек, Маша коллекционирует цветочки, а ты ничего. Заводи гербарий», — говорили мне домашние. А я не хотела. Очевидно, такого таланта во мне нет.
— А что такое для вас советский читатель?
— Советский читатель? Видите ли, я по старой русской привычке все-таки думаю о читателе литературы как об интеллигенте. Правда, мои книги — это не крестьянская литература, не рабочая литература, это всё интеллигентская литература. Но я вам скажу такую вещь: все, кого я здесь встречала, кто приехал сюда в последние пятнадцать лет, — это был великий сход, тут же и еврейство, армянство, много русских… И вот я не помню человека, который бы не сказал: «А я читал ваш „Курсив“». Все читали. Для меня это интеллигенция, советский читатель, который знает меня в России.
— В последнее время у нас возрос интерес к Зинаиде Гиппиус и Дмитрию Мережковскому, с которыми вы, конечно, общались. Как вы считаете, достойно ли внимания их творчество для советского читателя?
— Еще как! Они достойны, и их надо печатать. Как исторический документ, а не как сегодняшний день. На сегодняшний день их идеология совершенно не годится. Они были бы в ужасе, если бы они посмотрели на Францию, Россию или на Америку сейчас. Ничего не осталось от прежнего. И Пушкина в XXI веке не будет, как французы не читают дивных поэтов XVI века. Гиппиус и Мережковский так же не годятся, как если бы я на себя пыталась надеть обувь пятилетнего младенца. Но исторически то, что они делали в литературе и в искусстве, это очень интересно. Мережковский — чудная русская фигура. Как они оба тосковали по России!..
— А как вы относитесь к поэзии Гиппиус?
— Она была замечательным лирическим поэтом. Вообще русским читателям надо еще многое вернуть. Надо бы издать антологию зарубежных русских поэтов, включая, естественно, и Дальний Восток — Харбин, Шанхай, там было два или три талантливых поэта, в Париже было человек пять. Я бы рекомендовала Смоленского, Георгия Иванова, Ладинского.
— Каковы ваши отношения с третьей эмиграцией?
— Я ее недостаточно знаю, хотя лично знаю очень многих, но я их очень мало читала, потому что я уже до такой степени занята, что и на письмо трудно ответить, не то что читать большие романы. Читала Войновича. Он такой милый сам, мне приятный как личность, я не хочу сказать о нем плохого слова, но его роман… этот последний «Москва 2042» о XXI веке я едва дочитала…
— Как вы восприняли присуждение Иосифу Бродскому Нобелевской премии?
— Большой поэт, но не прозаик, и по-английски я его считаю большим поэтом, хотя американцы этого не считают. Слависты, которых я знаю, считают, что он замечательный русский поэт. А я чувствую, что он замечателен и по-русски, и по-английски. Я вообще его английскому языку прямо диву даюсь. Так великолепно может сочинять стихи. Когда получил Нобелевскую премию, это для нас всех была радостная весть.
— Вы считаете, эта премия — подлинная заслуга или везенье, обстоятельства?
— Конечно, она заслуженна. Давали премию иногда совершенно не тем людям, давали Ромену Роллану, которого уже пятьдесят лет ни один француз не читает! Кстати, как человек он был необыкновенно противный, а не только как писатель, бездарный, под конец жизни опьяненный своей славой и нобелевскими привилегиями…
Но Бродскому желаю всякого благополучия, я страшно рада была, когда он получил премию. Это был чудный день, мы все друг другу звонили!..
Прощаясь после долгого разговора, Нина Николаевна сказала с юмором, что ее приезд в Россию — это всё равно что «Писемский воскреснет!» Я ответил: «Быть может, не знаю…» И вспомнил четыре строки, написанные Берберовой давным-давно: «Я говорю: я не в изгнанье, я не ищу земных путей. Я не в изгнанье, я — в посланье, легко мне жить среди людей». Возвращение к нам эмиграции — это посланье нам же из нашего прошлого. Так примем с достоинством посланников. Не унижая и не унижаясь.
P.S. 5 сентября 1989 года рейсом Эр-Франс из Парижа в Москву прилетела Нина Николаевна Берберова. Повторяю, она не была на родине шестьдесят семь лет.Август 1989 г.
Феликс Медведев