воле останавливался на полпути. Этих людей из седла выбивала лишь смерть. Она одна могла теперь остановить и Павла. А это для него означало лишь, что он не выполнит порученное дело. Павел был молод, полон сил и энергии, и мысли его устремля­лись в будущее, в жизнь...

Утренняя заря расплывалось на небе, гасли звезды. Начи­нался новый день, а с ним новая пора в судьбе Павла. Он до­ждался момента, когда в последний раз ему мигнула золотистая красавица Венера, и пошел в ванную. Холодный душ освежил, бессонной ночи будто и не было. Вернулись бодрость, хорошее настроение.

Двадцать минут в дороге, и рейсовый самолет сел в москов­ском аэропорту. Перескакивая сразу через несколько ступенек, Павел сбежал по трапу. Свой небольшой чемоданчик он не сда­вал в багаж и, не дожидаясь остальных пассажиров, направился к выходу.

— Павел Константинович! — кто-то тронул его за локоть.

Гуща оглянулся. Перед ним стоял Степан Васильевич Бурмаков. Высокий, подтянутый, с тронутой сединой пышной шевелю­рой, с внимательными и доброжелательными глазами — он был кумиром Павла. И не только его. Наверное, вся молодежь была влюблена в этого знаменитого человека.

Несколько мгновений они глядели друг на друга, будто прове­ряя свои ранние впечатления, потом Бурмаков подал руку. Руко­пожатие было сильным, дружеским, улыбка искренней, распола­гающей. Павел снова порадовался, что будет работать, осваивать космонавтику вместе с ним.

В машине Бурмаков расспрашивал Павла про его новые, еще неопубликованные работы. Он, оказывается, хорошо знал, чем занимается научный сотрудник Гуща, следил за его исследова­ниями, и Павла это весьма устраивало. Он отвечал, не слишком, однако, детализируя, лишь по самой сути, потому что понимал: главный разговор будет позже.

Москву объехали по большому кольцу, и вскоре Бурмаков по­вернул на шоссе, ведущее к Звездному городку. Машина мчалась со скоростью за двести километров. Деревья на обочинах слива­лись в сплошную коричнево-зеленую стену. Эта картина успока­ивала Павла, смиряла его возбуждение, нетерпеливость, гасила ненужные мысли.

Восемьдесят километров шальной гонки, и они оказались у въезда в городок. Электроника подняла шлагбаум. Дальше ехали медленнее. Вокруг шумел густой сосновый бор. Бурмаков опус­тил стекла, и Павел учуял смолистый запах нагревшейся хвои. Подумалось, что здесь, наверное, живется и работается очень хорошо. Наконец подъехали к небольшому белому кирпичному коттеджу.

— Ваша резиденция, — сказал Степан Васильевич, — на­деюсь, понравится. Разбирайте багаж, отдыхайте, если устали. Я зайду за вами позже.

Жилье имело, кажется, все, чтобы человек чувствовал себя удобно, уютно. Просторная, полная чистого лесного воздуха гостиная обставлена мягкой мебелью, стеллажами с книгами. Те­левизор, радиоприемник, на специальной полочке рядом с крес­лом и журнальным столиком размещался видеотелефон. Поль­зоваться всем этим было очень удобно и просто. Не вставая с кресла, можно, нажав соответствующую клавишу на пульте, по­слушать или посмотреть передачу, поговорить по видеотелефону, получить с полки нужную книгу или, наконец, стакан холодной воды. Так же было и в спальне. Минимум усилий — максимум удобств. А Павлу вдруг стало досадно. Хотелось, чтобы здесь все было более простым, чтобы жизнь в лесу все-таки отличалась от пребывания в кабине космолета. Было в Павле нечто такое, что Валя называла консерватизмом. А он, готовясь покинуть Землю, считал, что не имеет права расслабляться и должен воспитывать в себе аскетизм.

Бурмаков догадался, что комфорт в коттедже впечатления на нового жильца не произвел, и улыбнулся:

— Поверьте, коллега, когда-нибудь вы оцените созданные здесь условия. А теперь, извините, я временно вас покину

Новые обстоятельства, необходимость доказывать вскоре свое право на участие в экспедиции, а пока что вынужденное ожида­ние — все это будоражило Павла, не давало сидеть на месте. Он походил по комнатам, полистал несколько книг, даже включил телевизор. Наверное, передача была интересная — репортаж с подводной океанской станции. А он, глядя на экран, поймал себя на том, что не улавливает сути событий. И тогда выключил телевизор и вышел из коттеджа.

Солнце уже клонилось к западу, но все еще было жарко и даже в тени крон крутых корабельных сосен не ощущалось прохлады. Павел отыскал заросшую тропинку и углубился в чащу.

Опушка скоро кончилась, началось мелколесье — заросли мо­лодых березок и ольхи. Ветки хлестали по лицу, царапали руки. А Павел все шел и шел, пока не набрел на спокойное, поросшее лилиями лесное озеро. Он зашагал по травянистому берегу. Под ногами пружинило, как на высохшем торфяном болоте, в непод­вижном воздухе стоял терпкий запах прошлогодних листьев — наверное, вчера или позавчера здесь был дождь и лес не успел еще просохнуть.

В том месте, где из озера вытекала маленькая прозрачная ре­чушка, Павел остановился. Около истока кто-то смастерил ша­лаш, рядом привязал лодку. Павел сдвинул с места лодку, вставил в уключины весла и внезапно вспомнил, что еще два дня назад собирался с Валей махнуть на Браславщину. На сердце стало тяжело. Так и не отплыв, он выскочил на берег, подтянул лодку к столбику и, не разбирая дороги, прямо направился домой.

— Волнуешься? — Бурмаков уже ждал его.

Павел подумал, что этот человек умеет смотреть собеседнику в душу, и честно ответил:

— Не люблю неопределенности, ожидания.

Степан Васильевич сочувственно выслушал, сказал:

— Я сам был такой. А будет ведь минута, Павел Константино­вич, когда вы даже сегодняшний, невеселый, может, для вас день вспомните как один из самых дорогих и любимых. — Он провел Гущу в гостиную, усадил в кресло, сел сам напротив. — А что ка­сается неопределенности, то она для всех. За исключением разве одного: «Набат», так будет называться наш планетолёт, стартует точно в назначенное время.

Павел пристально посмотрел на Бурмакова, ища на его лице волнение, беспокойство, однако ничего не заметил. Степан Васи­льевич задумчиво перебирал пальцами листики черемухи, навис­шей над открытым окном.

— Завтра, пожалуй, нам уже некогда будет любоваться красо­той Земли, — помолчав, сказал он. — А потом... Если сбудется наша мечта, сможем только вспоминать ее. Это будут самые до­рогие воспоминания.

Павел почувствовал