обязательно выгнала их из комнаты…

— Да, тут ничего не поделаешь! — улыбнулась Кларочка, протягивая фарфоровые ножки. — Солдаты нужны для охраны. Я не хочу, чтобы меня искусала какая-нибудь крыса, но не могу же я сама защищаться! Все-таки спасибо игрушечным магазинам: они делают не только хорошеньких кукол, вроде нас с тобой, но и глупых оловянных солдатиков, которые ходят с ружьями на плече. Довольна я и тем, что в комнате сейчас горит голубой фонарь. А, знаешь? Вдруг погаснет он? Я, наверное, закричу тогда… Вот, например, Марфа: она может спать где угодно, в каком угодно углу, не нуждаясь даже в маленькой керосиновой лампочке, а я не могу. Мне обязательно нужно голубой фонарь или розовый.

— Ах, не говори о ней! — возмутилась Зиночка. — Эта дуреха подошла давеча ко мне и запачкала мне платье.

Куклы разговаривали громко, бранили Панфилова с Марфой, уговаривались завтра вместе с Ниночкой выйти на бульвар, посидеть на солнышке, познакомиться с хорошими куклами, а часовой Панфилов, не замеченный ими, крепко сжимал ружье от обиды. Может быть, так бы и остался он стоять всю ночь, покорно наклонив оловянную голову, но в это время из столовой после ужина пришла Ниночка. Она увидела маленького согнутого Панфилова около Зиночкиной тележки, и он ей почему-то не понравился ни лицом своим ни маленьким ростом. Рассердилась она на такого урода, отломила ему одну руку и, вместо благодарности за верную службу, бросила часового с одной рукой в тот самый угол, где без подушки и одеяла лежала кукольная работница Марфа. В этот день Марфа очень устала и спала теперь крепко, чтобы утром завтра опять приняться за свою работу. Но когда около нее что-то стукнуло, она приоткрыла косо нарисованные глаза, тихонько спросила:

— Кто тут?

— Это я, тетенька! — сказал Панфилов.

— Зачем ты попал сюда?

— Я не сам попал, меня девчонка хозяйская бросила и руку, вот, оторвала…

Марфа села возле искалеченного солдатика, потрогала то место, откуда капала кровь, жалостно сказала:

— Бедный мой, солдатик. Надо письмо написать твоим родным в деревню, чтобы приехали они, а тебя в больницу нужно отвезти. Подожди, я перевяжу. Кровь шибко капает — обессилишь ты…

^{Марфа села возле искалеченного солдатика.}

Марфа сняла с головы у себя беленькую тряпочку, перевязала Панфилову изуродованную руку, крепко вздохнула:

— Вот какая твоя жизнь! Ты караулил их целый день и тебе же обиду сделали. Куда ты годишься с одной рукой? Плохая твоя солдатская жизнь!..

— А твоя разве лучше? — спросил Панфилов.

— Моя жизнь бабья! — сказала Марфа. — А ты — мужчина.

— А разве баба — не такой человек? — опять спросил Панфилов. — Баба тоже такой человек и уважать ее надо вместе с мужчиной. Нас же с тобой никто не уважает. Ты, вот, бегаешь с утра до ночи по разным делам и отдыха не знаешь, но держат тебя все равно на полу и даже кофтенки хорошей не сошьют за твою работу и валяешься ты здесь, как котенок без матери. Наступит кто ногой — тебе и жаловаться некому, потому что чернорабочая ты, подчиненная всем. А эти, вон, барыни весь день посиживают: одна в тележке, другая — в коробке и пешком ходить не хотят. Даже кофту застегнуть не могут сами! Нарядились, накрасились и живут в свое удовольствие. Какие же это порядки? Одна — барыня, другая — кухарка. Одна батрачит, другие готовенькое едят. Ты грамоте знаешь?

— Нет! — вздохнула Марфа. — Не приучена к этому.

— Вот видишь! — рассердился Панфилов. — Ты не знаешь, и я не знаю — оба мы с тобой тумаками живем для забавы богатому народу, чтобы руки ломали нам да шеи вертели за нашу работу. Я тоже видел всякие книжки у того же Егорушки. Тоже и мне хочется узнать, чего в них написано, а я не могу, потому что неграмотный. А неграмотному хуже всего на свете жить, каждый тебя дураком называет и старается смеяться над тобой…

— А ты потише разговаривай! — шепнула Марфа. — Услышит хозяйка, выкинет тебя из окошка за такие слова…

Но Панфилов, лежа на боку с одной рукой, мрачно ответил:

— Что меня окошком пугать, если я не такие штуки видел? Кидали меня, и на голову наступали не один раз — привык я к этому, обтерпелся. Пусть лучше оторвут мне и вторую руку, а молчать я не стану. Ты вот сидишь в своем углу, ничего не знаешь, а я скажу тебе: сколько было нас товарищей, когда мы лежали на магазинном прилавке? Где они? Все погибли в одиночку! Кому голову свернули, кому руку оторвали, кого совсем раздавили. И нас с тобой выкинут, вот увидишь, потому что мы некрасивые стали. Придет завтра утром горничная и выметет щеткой: сначала под порог, потом на улицу, и будут нас там ногами давить, колесами. Втопчут в грязь да еще плюнут сверху и вывезут за город на навозные кучи. Этого мы обязательно дождемся.

— Чего же поделаешь! — вздохнула Марфа. — Жизнь такая наша.

— Нет, тетенька, ты так не говори! — сказал Панфилов. — Я с тобой не согласен. Чем мы хуже других. Надень сейчас на тебя шелковое платье, подпояшь голубенькой ленточкой, вымой хорошенько, причеши да посади на хорошее место — ты сама себя не узнаешь… А теперь, конечно, страшная ты.

Панфилов незаметно подкрался к заснувшей Зиночке, взял из тележки круглое зеркальце, подал его Марфе.

— Ha-ко, погляди на себя!

Глянула Марфа и от обиды выронила зеркальце на пол.

— Ой, батюшки!

От стука разбитого зеркальца проснулась красавица Клара.

— Кто это окошки бьет? — спросила она. — Зина, ты слышишь?

Зина испуганно зашептала:

— Это, наверное, крысы лезут к нам! Где у нас солдаты?

— Всегда вот так! — обиделась Кларочка. — Когда нужно их — не найдешь никого…

В комнате, освещенной голубым фонарем, наступила тишина и потревоженные куклы опять заснули беспокойным сном.

Марфа в темном углу обиженно канала головой. Раньше ей казалось, что она все-таки не такая страшная, как говорил Панфилов, но когда увидела в зеркальце немытые щеки, криво нарисованный нос, широкие губы с узенькими глазами и большой безбровый лоб с чернильным пятном посредине, так ей стало досадно на свою жизнь, так обидно на красивых, хорошо одетых кукол, заснувших на мягких подушечках, что тут же она громко сказала Панфилову:

— Это правда твоя — я очень некрасивая!

— А знаешь — почему? — опять спросил Панфилов.

— Почему?

— Потому что работаешь много ты и тебе даже умыться некогда. Эти вон не работают, у них и руки беленькие, и щеки румяные, и всегда они улыбаются.

— Что же мне делать теперь? — расстроилась Марфа. — Я не хочу оставаться такой…

— Я знаю что нужно делать, только