- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (237) »
подумать о курмандыке.
— Думаю, что не найдется никого, кто бы не зарезал барана.
— Это долг перед аллахом.
— Надо в честь праздника устроить игры и состязания, — добавил Бердибай. — Ты, Карымшак, постарайся, чтоб твой рыжий конь пришел первым на скачках. Наш аил не должен уронить свою честь.
— Лучше лишиться головы, чем покрыть себя позором. Нет, мы постоим за себя, — самодовольно ответил Карымшак.
— Во всех состязаниях победа будет наша.
— Нужно говорить: «Если даст бог!», дети мои… Иначе ваши слова могут остаться пустой похвальбой!
После этих слов Шоорука все поблагодарили хозяина и стали один за другим выходить из юрты.
— А теперь отведаем новой закваски, попробуем нашего кумыса, — сказал Карымшак и повел аксакалов к своей юрте…
— Эй, кривоносый! — окликнул Саадат шедшего впереди Курмана. — Ты куда? — Пойдем со мной, — ответил Курман, продолжая шагать. — Прошло уже три дня, как перекочевал сюда наш аил, а трава еще не помялась, смотри, она как шелковая. Курман повалился на высокую траву. Саадат, сунув большие пальцы рук за ремень и молодцевато надвинув на брови тебетей, отороченный мелкой мерлушкой, подошел к Курману. Хитро прищурив глаза и глядя куда-то в сторону, он сказал: — Куке, у меня есть просьба к тебе. Обещаешь исполнить? — Я готов, если она выполнима. — Прошу тебя, брось, пожалуйста, при аксакалах ругать бога. Курман зло усмехнулся. — Бог, которого вовсе нет, обидеться не может. — О том, что его нет, можешь говорить нам. А почтенных людей не оскорбляй! — Надо же убедить их. — Брось, Курман, — сказал Саадат. — Эти люди все равно безбожниками не станут. — Мне бы очень хотелось как-нибудь поспорить с муллой Барпы. — Думаешь, Барпы даст себя переспорить? — Вот я сейчас заброшу подальше свою шляпу, пусть бог принесет мне ее, если он и вправду есть! Курман отшвырнул шляпу и засмеялся: — Ну, бог, что же ты мешкаешь, подавай ее сюда! Невдалеке показалось несколько человек. Они двигались вдоль реки. Одни везли дрова, другие шли пешком с пустыми руками. По всему видно было, что это джатакчи. Саадат сразу узнал их. — Вон едет упрямый Омур и старик Соке, везут ивовый хворост. За ними плетется Иманбай… Ты, Курман, оставил бы лучше муллу в покое и убеждал бы этих бедняков… — Все дело в мулле, — возразил Курман. — Если бы он не заливался, как чакчигай, откуда простые киргизы знали бы о боге? — Ты, может быть, и против курбана? — Нет, я за праздники, но шкуру барана, которого зарежу, мулла не увидит. Лучше сдам ее в ячейку вместо членских взносов. — Ладно, сдавай, если волостной комитет комсомола не будет против. Но поговори с этим упрямцем Омуром, пусть не вздумает затевать что-нибудь против меня. Саадат угадал. Конные и пешие, медленно двигавшиеся вдоль реки, были джатакчи. Старик Соке и Омур навьючили на коней сухие ивовые ветви. Рядом на худом сером коне ехал Шарше. Ему было наплевать, что он возвращался домой без дров, с притороченными к седлу арканами. Довольный, что с утра до вечера пил кумыс в одной компании с аксакалами, он бодро пришпоривал невысокого коня. Среди пеших плелся Иманбай. Старик нес небольшую хворостину. При спусках, когда он шел быстрее, полы старой шубы разлетались в стороны, грудь обнажалась, булькал в животе выпитый кумыс. Раза два он чуть не упал, наступив на конец ивы, которую тащила за собой ленивая гнедая Соке. Заметив это, спутники Иманбая начали подшучивать над ним: — Эй, Иманбай, шагай осторожнее, растянешься. — Здесь камней много, смотри не разбей затылок! — Нашли над кем смеяться! — прервал их старик Соке, ударив по сухой иве сложенной вдвое плеткой. — Шарше! Тебе не стыдно ехать домой с пустыми руками? Вот я такой же старик, как и твой отец, а везу столько ивового хворосту. Хоть бы привязал с обеих сторон седла по хворостине. — Соке, вы не одного меня ругайте, — ответил Шарше смеясь. — Ведь и Имаке возвращается пустой. — Иманбай другое дело, он — пеший. Да и то волочет ветку. — Сегодня нашему Имаке везет, — не сдавался Шарше, — эта хворостина лежала возле юрты Бердибая. Старик и кумыса напился и хозяйские дрова уволок. — Брось болтать! Не Иманбай, а ты едешь порожняком. — Если бы я запасался дровами, кто пил бы кумыс? — Будь ты неладен, Шарше. Я сегодня и кумыса больше твоего выпил, и пустых разговоров наслушался, и дрова домой везу. — Да что вы меня упрекаете! Причем тут я? Это аллах еще до моего рождения написал в книге судеб, чтоб я вечно без дров возвращался домой. Все рассмеялись на слова Шарше. — Знаем мы муллу Барпы! — вступил в разговор Омур. — Он льстит Шооруку и так складно говорит об аллахе, как будто не раз ел с ним из одной чашки. — Барпы лживый мулла. Выпивая запретный напиток — бузу, он льстит местной власти, читая молитвы — угождает богу. Он превозносит до небес Саадата, точно мы его не знаем, сулит ему счастье и чины. — Сколько бы ни восхваляли этого рябого хитреца, мы никакого добра от него не увидим. Не так ли, Омуке? Потомок волка останется волком. — Соке снова ударил плеткой по иве. — От Саадата хорошего не жди, — согласился Омур. — Многие недовольны, что он стал председателем аилсовета. Ведь с тех пор, как этот хитрец управляет аилом, появилось много разных налогов и поборов. Наших несчастных кляч гоняют на всякие работы. Что-то я не видел, чтобы забирали лошадей Шоорука и Бердибая. Наверное, и налогов они не платят. — Кого же поддерживать Саадату, если не их? — сказал один из пеших. — Местные начальники много говорят о равенстве, а сами держат сторону баев, — добавил второй. — Раз байский сынок стал главой аилсовета, ясно, чью сторону он будет держать, — сказал Омур. — Ворон ворону глаз не выклюет. Впереди из-за каменного выступа показался всадник. Соке всматривался, прищурив воспаленные глаза: — Уж не сынок ли Саякбая к нам едет, Омуке? — Да, это Сапарбай. — Умный парень. Только он иногда поддерживает Саадата. Верно, Омуке? — Саадат сладкими речами кого угодно проведет. Он обманывает хороших джигитов, которые стали бы работать для народа. Слова Омура пришлись не по душе Иманбаю: — Саадат тоже хочет добра беднякам, старается для нас. — Если так, подожди, Имаке, — сказал Шарше с усмешкой, — может, Саадат осенью подкует твою Айсаралу? Слова Шарше вызвали смех. — Над чем вы так громко смеетесь? — спросил Сапарбай, подъехав ближе. Конь его тяжело дышал. — Клячу нашего Имаке Айсаралу сейчас пасут сороки. А
— Эй, кривоносый! — окликнул Саадат шедшего впереди Курмана. — Ты куда? — Пойдем со мной, — ответил Курман, продолжая шагать. — Прошло уже три дня, как перекочевал сюда наш аил, а трава еще не помялась, смотри, она как шелковая. Курман повалился на высокую траву. Саадат, сунув большие пальцы рук за ремень и молодцевато надвинув на брови тебетей, отороченный мелкой мерлушкой, подошел к Курману. Хитро прищурив глаза и глядя куда-то в сторону, он сказал: — Куке, у меня есть просьба к тебе. Обещаешь исполнить? — Я готов, если она выполнима. — Прошу тебя, брось, пожалуйста, при аксакалах ругать бога. Курман зло усмехнулся. — Бог, которого вовсе нет, обидеться не может. — О том, что его нет, можешь говорить нам. А почтенных людей не оскорбляй! — Надо же убедить их. — Брось, Курман, — сказал Саадат. — Эти люди все равно безбожниками не станут. — Мне бы очень хотелось как-нибудь поспорить с муллой Барпы. — Думаешь, Барпы даст себя переспорить? — Вот я сейчас заброшу подальше свою шляпу, пусть бог принесет мне ее, если он и вправду есть! Курман отшвырнул шляпу и засмеялся: — Ну, бог, что же ты мешкаешь, подавай ее сюда! Невдалеке показалось несколько человек. Они двигались вдоль реки. Одни везли дрова, другие шли пешком с пустыми руками. По всему видно было, что это джатакчи. Саадат сразу узнал их. — Вон едет упрямый Омур и старик Соке, везут ивовый хворост. За ними плетется Иманбай… Ты, Курман, оставил бы лучше муллу в покое и убеждал бы этих бедняков… — Все дело в мулле, — возразил Курман. — Если бы он не заливался, как чакчигай, откуда простые киргизы знали бы о боге? — Ты, может быть, и против курбана? — Нет, я за праздники, но шкуру барана, которого зарежу, мулла не увидит. Лучше сдам ее в ячейку вместо членских взносов. — Ладно, сдавай, если волостной комитет комсомола не будет против. Но поговори с этим упрямцем Омуром, пусть не вздумает затевать что-нибудь против меня. Саадат угадал. Конные и пешие, медленно двигавшиеся вдоль реки, были джатакчи. Старик Соке и Омур навьючили на коней сухие ивовые ветви. Рядом на худом сером коне ехал Шарше. Ему было наплевать, что он возвращался домой без дров, с притороченными к седлу арканами. Довольный, что с утра до вечера пил кумыс в одной компании с аксакалами, он бодро пришпоривал невысокого коня. Среди пеших плелся Иманбай. Старик нес небольшую хворостину. При спусках, когда он шел быстрее, полы старой шубы разлетались в стороны, грудь обнажалась, булькал в животе выпитый кумыс. Раза два он чуть не упал, наступив на конец ивы, которую тащила за собой ленивая гнедая Соке. Заметив это, спутники Иманбая начали подшучивать над ним: — Эй, Иманбай, шагай осторожнее, растянешься. — Здесь камней много, смотри не разбей затылок! — Нашли над кем смеяться! — прервал их старик Соке, ударив по сухой иве сложенной вдвое плеткой. — Шарше! Тебе не стыдно ехать домой с пустыми руками? Вот я такой же старик, как и твой отец, а везу столько ивового хворосту. Хоть бы привязал с обеих сторон седла по хворостине. — Соке, вы не одного меня ругайте, — ответил Шарше смеясь. — Ведь и Имаке возвращается пустой. — Иманбай другое дело, он — пеший. Да и то волочет ветку. — Сегодня нашему Имаке везет, — не сдавался Шарше, — эта хворостина лежала возле юрты Бердибая. Старик и кумыса напился и хозяйские дрова уволок. — Брось болтать! Не Иманбай, а ты едешь порожняком. — Если бы я запасался дровами, кто пил бы кумыс? — Будь ты неладен, Шарше. Я сегодня и кумыса больше твоего выпил, и пустых разговоров наслушался, и дрова домой везу. — Да что вы меня упрекаете! Причем тут я? Это аллах еще до моего рождения написал в книге судеб, чтоб я вечно без дров возвращался домой. Все рассмеялись на слова Шарше. — Знаем мы муллу Барпы! — вступил в разговор Омур. — Он льстит Шооруку и так складно говорит об аллахе, как будто не раз ел с ним из одной чашки. — Барпы лживый мулла. Выпивая запретный напиток — бузу, он льстит местной власти, читая молитвы — угождает богу. Он превозносит до небес Саадата, точно мы его не знаем, сулит ему счастье и чины. — Сколько бы ни восхваляли этого рябого хитреца, мы никакого добра от него не увидим. Не так ли, Омуке? Потомок волка останется волком. — Соке снова ударил плеткой по иве. — От Саадата хорошего не жди, — согласился Омур. — Многие недовольны, что он стал председателем аилсовета. Ведь с тех пор, как этот хитрец управляет аилом, появилось много разных налогов и поборов. Наших несчастных кляч гоняют на всякие работы. Что-то я не видел, чтобы забирали лошадей Шоорука и Бердибая. Наверное, и налогов они не платят. — Кого же поддерживать Саадату, если не их? — сказал один из пеших. — Местные начальники много говорят о равенстве, а сами держат сторону баев, — добавил второй. — Раз байский сынок стал главой аилсовета, ясно, чью сторону он будет держать, — сказал Омур. — Ворон ворону глаз не выклюет. Впереди из-за каменного выступа показался всадник. Соке всматривался, прищурив воспаленные глаза: — Уж не сынок ли Саякбая к нам едет, Омуке? — Да, это Сапарбай. — Умный парень. Только он иногда поддерживает Саадата. Верно, Омуке? — Саадат сладкими речами кого угодно проведет. Он обманывает хороших джигитов, которые стали бы работать для народа. Слова Омура пришлись не по душе Иманбаю: — Саадат тоже хочет добра беднякам, старается для нас. — Если так, подожди, Имаке, — сказал Шарше с усмешкой, — может, Саадат осенью подкует твою Айсаралу? Слова Шарше вызвали смех. — Над чем вы так громко смеетесь? — спросил Сапарбай, подъехав ближе. Конь его тяжело дышал. — Клячу нашего Имаке Айсаралу сейчас пасут сороки. А
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (237) »