Гибкие, злобные, тянулись из ладони, образовывая инструмент, похожий на конечность любого насекомого. Маша по привычке закрывала глаза, никогда любознательной не была; петля на шее скрутила ее пополам так.
– Изменщица ты! – закричал Виктор Григорьевич.
– Да знаю я, знаю, – петля на шее ослабла, и Маша утонула головой в подушку; пружины матраса резали ей кости.
– И руку отдала…
– Сам отнял! – Маша посмотрела на Виктор Григорьевича, но в нем жалости отродясь не было. – Я его умоляла, а он как ты на меня смотрел. Виновата, знаю, а что мне оставалось делать? У меня же вранье на лице выступило в любом случае. Честность, блин, убийственная.
– И руку отдала… Ты же на всю жизнь такой останешься, Мария!
– И это вы мне говорите? Какой же вы мастер тогда?!
– Образованный, с моралью крупной, избирательной.
– Да только хрупкой. Виктор Григорьевич, помогите мне. Как я без руки жениха себе найду? Как жить буду?
– Надо было раньше думать. Второй рукой пользуйся, – Виктор Григорьевич посмотрел на тонкую руку, свисающую, словно неживая, с плеча.
– Будто я кому нужна такая, – Маша продолжала заливать подушку слезами. – Все отвернулись, все. Семья и друзья. Даже на работе с недоверием смотрят, мужчины за свои конечности держатся, когда я в комнату захожу.
– И правильно делают! Сегодня дураков мало.
Пол переливался узорами и после слов Виктор Григоревича становился пушистым и праздничным. Он всегда с хозяином соглашался. Стоило Маше рот открыть, ковер начинал шипеть и принимать серые оттенки. Виктор Григорьевич вылез из темноты, держа в руках кружки с чаем.
– В общем, – продолжил Виктор Григорьвеч, – помочь я тебе не в силах. Под тебя руку не подберешь, не срастется. Отторжение начнется, тут же видишь, – он показал пальцем на стену, обвешанную крюками с конечностями – все добрые, хорошие, но твои грехи сразу прочувствуют и спустя пару минут после операции, если повезет, оторвутся посреди улицы. В худшем случае придушат.
– Что мне тогда делать? – молила о поддержке Маша.
– Мария, сделать выводы. Уйти в храм!
– Я заплачу, – Маша на четвереньках подползла к столу и открыла чемодан, – он отделался от меня недешево. Тут много денег, много ценных вещей!
– Вижу, вижу. Стоило ли это того, – Виктор Григорьевич пересчитал купюры, – не стоило. Мария, ты не понимаешь? У меня нет для тебя замены. Найдешь подходящий – сделаю, глаза закрою на то, где взяла. Большим не подскажу.
– А какой подходящий? – спросила Мария.
– Тот, который твой обман не поймет. А пока на, – Виктор Григорьевич стащил со стола скатерть и ловким движением рук сделал из нее накидку, – укрой обрубок этим. А то сама знаешь.
– Виктор Григорьевич, – Маша еще раз посмотрела на него, надеясь, что хоть какое-то спасение сможет в нем пробудить, но тот был непреклонен; все было сказано. Она поднялась на обе ноги и направилась к выходу.
– А чемодан?
– Я вернусь еще, – злобно прошипела Маша.
– Ну-ну.
Маша закрыла лицо шарфом. Хоть снега и зимы не было, ветер не переставал напоминать, что время года жестокое. Она шла вдоль магазинов и студенческой аллеи. Редко появлялись люди. Старые тонули в земле, молодые ходили на поводках с матерями раз в шесть массивнее Маши. Небо солнце не пропускало, оттого все и болели; или прятались там, где отсутствие солнца – оправдание жизни. Маша ушла глубже во дворы, села на качели и заплакала. Забор качался от ветра и тихо подкрадывался к ней острыми железками.
– Пшел прочь! – кричала она, и забор испуганно возвращался на место.
Собаки плакали вдали, где река обливала прохожих. Фонарям было рано гореть. День не знал, куда идти, оттого и окна домов сонно закрывались. Ночь могла наступить раньше обычного, Маша знала, так и потеряться можно. Она хотела уйти – поднялась, отряхнулась. Вдруг из ниоткуда появился ребенок с больными, желтыми глазами. Он прыгнул в качели и начал тихо смеяться; делиться счастьем он не собирался, только хвастаться перед теми, кто отобрать не сможет. Маша посмотрела на него с завистью.
Она выдумывала ему гадости, но потом устала и закурила. Ребенок увидел, как руки у девушки горят, а с ними и щеки, оранжевым, добрым огоньком. Он подошел и представился:
– Меня Васька звать. А дайте огонек!
– Тебе не рано-то курить?
– А когда в самый раз?
– Когда все надоест.
– Мне качели надоели.
– А у тебя больше ничего нет?
– Больше ничего.
Маше не хотелось разговаривать с ним, и она протянула ему свою руку, покрытую прозрачными волосами и венами. Из кончиков пальцам еле дышал огонь. Васька притронулся к ним и отпрянул руку. Маша засмеялась.
– Дурак! Ты что, не знаешь, как огонь опасен?
– Так я думал добрый он, как вы.
– А почему ты решил, что я добрая?
– Чувствую это. Вы мне во снах снились. Ну, не вы, а похожая девочка на вас. Маленькие глазки, бледная, короткие от испуга волосы. Быль наяву.
– И ты не верил, что огонь настоящий?
– Нет, – Васька снял шляпу и оторвал копну волос, – вы голодная?
– Да, – Маша взяла из рук Васьки волосы и довольно захрустела. Сладкие, детские. Как леденцы в забытом прошлом.
– Приятного.
– Ты что не дома-то? – спросила Маша.
– Нету дома. Нету ничего.
– А хочешь что?
– Жену хочу. И меч рыцарский.
– Ты на война не похож.
– Я им стану, обязательно. Защищать дом буду.
– У тебя когда день рождения?
– Вчера был.
– А до этого тебя не было?
– Не было. Я таким и родился.
Земля дрожала от мурлыканья подслойных кошек. Деревья закрывали стволы ветками. Небо начало медленно переливаться красками.
– Давай ты мне поможешь, а я тебе меч подарю? – сказала Маша Ваську.
– Врете.
– Не вру, – улыбнулась Маша; она опустилась на колено и приблизилась к Ваську. От смущения тот покраснел.
– А что сделать надо?
– Пойдем со мной, поможешь мне вернуть кое-что.
Маша взяла под руку Васька. Тот боялся к ней прикасаться, но рука остыла, огонь погас, только тепло человеческое осталось. Идти было недалеко, и грудь Маши сжимала будущая вина. Она представляла, что будет дальше. Разожмет руку, и мальчик убежит, и она дальше пойдет по городу шататься, пока не упадет где-нибудь, где людей поменьше и земля теплее. А если не отпустит? Маша подняла голову и увидела, как черные тени летают вокруг нее, показывая большие пальцы. Они нежно целовали ее в шею, делились с ней теплом, отчего по коже бегали мурашки. Васька рассказывал, как летчиком хотел вчера стать, но понял, что летать это дело не людское, а высших сил, а он пока достоин только средних. Трава остриглась, резала лапы голубям.
Васька же рад был с