Машей быть. Она высокая, одета не то чтобы красиво, но хотя бы одета. Шаль из скатерти наводила красоту, тело грело старое пальто, а голову от холода закрывал толстый шарф. И не хотелось ему отпускать руку, такую теплую. Никогда он подобного не чувствовал, словно крови некуда еще деваться.
Когда они подошли к подвалу, дом трясся и издавал страшные звуки. Васька побелел и сжался.
– Какой ты воин-то? – расстроилась Маша. – Тебе от этого дома меня придется защищать! Дай я тебя обниму.
Ему стало спокойнее. Храбрости другим человеком набрался. Маша, держась за перила, спустилась вниз.
– Рот какой-то, – дрожал Васька. – Лестница – скользкий язык. Куда это мы?
– К сердцу лезем, – ответила Маша. – К мужчине только через желудок. Не слышал?
– Нет, – недоумевал Васька.
– Вот так знай, – Маша стучала в дверь. – Открывай давай! Вернулась я!
Дверь приоткрылась. Из темноты на сосудах выполз глаз:
– Это суженый что ль? – спросил Виктор Григорьевич.
– Не пугай ребенка, – Маша силой открыла дверь и затянула Васька внутрь. – Хотя не, пугай. Он щитом моим стать хочет. Пусть перестает бояться.
Увидев Виктора Григорьевича на шести механических ногах, со всеми своими инструментами наружу, Васька поднял кулаки. Хоть и Виктору Григорьевичу не составило бы труда оттяпать от Васька в два счета составляющие, он заполз в темноту и засмеялся.
– Слабак, Мария!
– Не говори так, – Маша сняла с Васька накидку, сделанную из дырявого пледа. – Он идеальный, и я люблю его. А ты меня?
Васька посмотрел на Машу и потерял дар речи. Ощущение тепла естественного грело кости и боль, продолжавшаяся со вчерашнего дня, утихла.
– И я, – ответил он, – очень сильно.
– И руку мне свою отдашь?
– Д-д-а, – неуверенно произнес Васька.
Виктор Григорьевич спустил свои клешни с потолка и взял Ваську за руки. Неповрежденные, нежные, впервые будто человеком тронутые. След только черный на них чувствовался, Маши прикосновение.
– А! – закричал Васька, когда Виктор Григорьевич над полом его поднял.
– Подойдет, Маша. Настоящий, блять, воин, – Виктор Григорьевич засмеялся и положил Васька на стол. – Сильным будешь, пацан? Обещал же?
– Я ничего не боюсь, – врал Васька; он отворачивал лицо, этим и палился.
– Обещаешь Марию любить при любых обстоятельствах?
Васька поднял голову, поборол свет яркой, как солнце, лампы, и увидел Машу грустную, слезы трущую с лица. В тени черты становились четче, но не добрее. Васька многого в жизни не видел, потому он не знал, как ее реакцию трактовать. А знакомо было ему только страх да любовь. Маша и Виктор Григорьевич запретили бояться.
– Обещаю, – ответил Васька; Маша взяла его за руку. Голова закружилась, из вещей выполз полоумный сон.
– Умница. Мария, а с остатками что делать?
– Как хочешь, – ответила Маша, не понимая, грустит ли она или радуется. Непонятная печаль.
– Тогда уходи. Нечего бабе смотреть, как мужик творит, – сказал Виктор Григорьевич и повел Машу к двери.
– Когда приходить то?
– Да ночью приходи, – Виктор Григорьевич посмотрел за плечо. – А у парня есть кто?
– Говорил, что нет, – задумалась Маша.
– Мария, это важно.
– Да нет никого, только я.
– Значит, приживется все, хе-хе.
Дверь захлопнулась перед Машиными глазами. Маша накрылась шарфом и зашагала в сторону реки. Мусорки пустели, кто-то все сожрал. Бычки докуривали до фильтров, ей ничего не оставалось. Выйдя к реке, она осмотрелась, нет ли хищников вокруг. В воде только пара махала плавниками, но она знала – не достанут. Ее клонило в сон, боль в желудке вынуждала выживать, отключаться. Маша поднялась и пошла дальше к трубам. Ни одного человека – местных вывезли. Внутри железа стучали когти, живность издавала звуки. Не успев испугаться, Маша уснула, и дня будто бы и никогда и не было.
В три часа ночи она стояла у подвала. Спала плохо, просыпалась часто. Небрезгливых отгоняла прутьями, а брезгливые не лезли – нечего калек уродливых жевать. Маша качалась с ноги на ногу перед дверью, не могла больше ждать.
– Открывайте, Виктор Григорьевич.
Ни звука.
– Открывайте, кому говорю!
Ни звука.
На ее кулаке появился синяк, потом ушиб, потом и кровь пошла. Ногти ломались о железо. Женский крик распугивал чудовищ, чахнущих в канализации под бордюром. Дом очнулся, зашумел.
– Открывайте! Иначе всех на ноги поставлю, на колени сяду!
Дверь медленно открылась. Через знакомую уже темноту виднелся глаз, да не Виктора Ивановича. Детский, но в нем только остатки горели.
– Васька? – удивилась Маша.
Он ничего не ответил и исчез в темноте.
– Мария, заходи! – отозвался Виктор Григорьвевич. – Права была – парень воин, я даже попутался сначала. Но поделом. Давай, на стол ложись, сейчас сделаем все.
– А Васька?
Он спрятался под стул. Имя его как приговор раздалось в комнате. Он затрясся и закрыл лицо руками, боясь увидеть дневные кошмары снова.
– А что с ним? – спросил Виктор Григорьевич.
– Ну… он…
– А, это. Это неважно. Давай ложись. Ты знаешь – будет больно. Новую руку пришить сложнее, чем оторвать.
На глазах Маши вытягивались пальцы. Кожа старела, становилась смуглой. Появился знакомый шрам от кошки-полторушки на запястье. Ногти обрели прилежный вид. Она прикоснулась к новой ладони – чувствует! Ею к лицу – небывалое чувство.
– Виктор Григорьевич, спасибо! – Маша вскочила с кресла, но что-то преградило ей путь. Так же резко оно и исчезло из виду, оставляя за собой крошки, – Боже, что это?
– Да все то же, – Виктор Григорьевич вытирал руки об полотенце. – Ты-то, Мария, больше не совершай такого, ладно? Тут, не буду скромничать, мастерская работа была совершена. Сомневаюсь, что еще кто так сможет и вообще приживется ли. Чай будешь пить?
– Я, пожалуй, пойду.
– Только это, сначала попрощайся с Васькой-то. Шкет! – крикнул Виктор Григорьевич. – Ползи сюда!
– Ползи?
Хватаясь одной рукой за пол, тянул свое тело Васька. Без руки и без ноги, царапая полом нос, он медленно подполз к Маше. Она закрыла рот руками. Вместо руки и ноги – заплатки старые давно пропавшей с карты страны. Не успели зажить ранки, капли на полу тянулись.
– А нога-то где? – еле дыша, спросила Маша.
– Да вон там, на стенке висит. Не успел закончить. Все, давай, нельзя тебе такое видеть.
Дверь захлопнулась для Маши последний раз. Она вернулась к себе в комнату промерзшую, где все живое долго не жило; где цветы становились черными и тянулись к лампе на рабочем столе. В комнате настоялся запах зловонный, то ли мочи, то ли местной разливухи. Маша водила новой рукой по вещам. Иногда она