Том 2. Стихотворения и поэмы 1927-1930 (Николай Николаевич Асеев) Страница 1 - Литвек

Николай Николаевич Асеев Собрание сочинений в пяти томах Том 2. Стихотворения и поэмы 1927-1930

Столичная лирика

1928

Послание критику

Московские липы

цветут

на залитых жаром

бульварах.

Все лица

на резком свету:

июль

беспощаден

и ярок…

Вчера

налетел на меня

мой критик,

обиженный мною.

Он,

ножками

зло семеня,

ко мне

повернулся спиною.

Он в сторону

прыгнул блохой,

и видимо было

по роже –

какой

человек я плохой,

какой

человек он хороший!

О, злостью сведенный

педант,

надутый обидой

филистер,

взгляни без тоски

хоть сюда,

на

медом плывущие

листья!

Сильней

этот запах втяни –

густой

и счастливый,

как детство,

и рифма

тебя осенит,

как первое слово

младенца.

И если

цветенья игра

тебя

обоймет

и затронет, –

клянусь

не писать эпиграмм,

зарыться

в безмолвии хроник.

Я путь

уступаю тогда, –

иди

циркулярствуй

и шефствуй,

клянусь –

не бесславить

года

твоих

триумфаторских шествий.

Но нет!

Раздувается спесь

индючьего

сизого зоба.

песню –

какую ни спеть –

не слышит

глухая особа!

И вновь

разгораются прения:

он

скучно заспорит,

и тут,

хоть

и без его одобрения,

московские липы

цветут.

1927

Сухой доклад о жажде светлых речных прохлад

В окно

глядятся листики…

Пейзаж –

как в беллетристике.

Покуда

глазу видимо,

он жаром

залит прочно,

как будто

весь он выдуман

полистно

и построчно.

Дрожит

под солнцем

знойный вид,

как автор

в жажде славы,

и даже

Кремль норовит

отдельно

плавить главы.

Постой!

Хоть ты и урбанист,

но если –

город душит,

напрягши мускулы,

рванись

из-под бетонной

туши.

Асфальт,

железо

и стекло,

все –

липким потом истекло.

Из городского

барахла

в речную зыбь

и свежесть,

в раскат

и лень

речных прохлад

плечом и грудью

врежусь;

под деревянную

бадью,

под

синих брызг

мониста…

А критик –

пусть зовет

судью

и судит

урбаниста.

1928

Предгрозье

В комнате высокой

на целый день

сумрачная, смутная

осела тень.

Облачные очереди

стали в ряд,

молнии рубцами

на лице горят.

Голос ненаигранный –

дальний гром,

словно память кинутая

детских дрём.

Вот и ветер, хлынувший

волной обид,

каждый сердца клинышек

дождем дробит…

Движется республика,

шумит внизу,

слушает плывущую

над ней грозу.

Как мне нынче хочется

сто лет прожить, –

чтоб про наши горечи

рассказ сложить.

Чтобы стародавнюю

глухую быль

били крылья памяти,

как дождик – пыль.

Чтобы ветер взвихренный

в развал теней –

голос ненаигранный

чтоб пел о ней.

О моей высокой

синемолнийной

комнате, тревогою

наполненной.

Вот хотя бы этот

грозовой мотив

выпомнить и выполнить,

на слух схватив.

Это не колеса

бьют и цокают

в песнь мою и в жизнь мою

высокую.

Это рвет республика

сердца внизу,

слушая плывущую

над ней грозу.

Ты плыви, плыви,

гроза, по желобу:

долго небу не бывать

тяжелому.

Ты плыви, гроза,

на нас не вешайся,

прибавляй нам смелости

да свежести.

По моей высокой

синемолнийной,

бодрою тревогою

наполненной.

1928

Раным-рано

Утром –

еле глаза протрут –

люди

плечи впрягают в труд.

В небе

ночи еще синева,

еще темен

туч сеновал…

А уже,

звеня и дрожа,

по путям

трамвай пробежал;

и уже,

ломясь от зевот,

раскрывает

цеха завод.

Яви пленка

еще тонка,

еще призрачна

зудь станка…

Утро

точит свое лезвие;

зори

взялись за дело свое.

В небо

руки свои воздев,

штукатуры

встают везде.

Кисть красильщика

и маляра

тянет

суриковые колера…

Светлый глаз свой

и чуткий слух

люди отдали

ремеслу.

Если любишь ты жизнь,

поэт, –

раным-рано проснись,

чуть свет.

Чтоб рука

не легла, как плеть,

встань у песен

пылать и тлеть.

Каждый звук свой

и каждый слог

преврати

в людей ремесло,

чтоб трясло,

как кирка забой,

сердце –

дней глубину –

тобой.

Слушай,

чтоб не смолкал твой слух

этот грохот

и этот стук;

помни,

чтоб не ослеп твой глаз,

этот отблеск

и этот лязг.

Не опускай

напряженных плеч,

не облегчай

боевую речь;

пусть, хитра она

и тонка,

вьется стружкой

вокруг станка.

1928

День отдыха

Когда в июнь

часов с восьми

жестокий

врежется жасмин

тяжелой влажью

веток,

тогда –

настало лето.

Прольются

волны молока,

пойдут

листвою полыхать

каштанов ветви

либо –

зареющие липы.

Тогда,

куда бы ты ни шел,

шумит Москвы

зеленый шелк

цветков

пучками вышит,

шумит,

горит

и дышит!

Не знаю, как

и для кого,

но мне

по пятидневкам

Нескучный

машет рукавом,

зовет

прохладным эхом;

и в полдень,

в самую жару –

кисейный

полог света –

скользят

в Серебряном бору

седые тени

с веток.

Как хорошо

часов с пяти

забраться

в тень густую!

В Москве –

хоть шаром покати,

Москва

тогда пустует.

И вдруг нахлынет

пестрый гам

людским

нестройным хором

и понесется

по