что-то врешь, старик, – обиделся хозяин, – нам весело. Сам ты сидишь, как сыч. А нам весело.

– Ну, дай Бог. А вот меня, когда я молод был, всегда грусть томила по веснам.

– Отчего так?

– А уж не знаю, как вам сказать, братики. Как, бывало, начнет дышать половодье, как поплывут по весенней воде бревна, лодки без людей и обломки там разные, сердце так и ноет. Куда, думаю, идет сила весенняя? Куда? Станешь на берегу: вокруг вода – и конца-края ей невидно. А над водою птица плачет. И не знал я тогда, о чем тосковал, а теперь знаю.

– О чем же, старик?

– О Боге, братики, тосковал.

– Эка, старина, куда хватил. При чем же тут Бог?

– Очень даже при чем, други мои любезные. Весенняя вода – слезы Господни. Это Он над нами плачет – от любви к земле плачет. И она, родимая, вздыхает: по Нем томится. Вот как поедем, прислушайтесь. Земля, братики, жива. У земли душа есть.

– Земля, может, и жива, – сказал Вася, посматривая влажными глазами на Соню Каурину, – а вот насчет Бога, ба-а-альшое сомнение есть. Земля вот она, тут. А Бога кто видел?

– Ишь ты какой шустрый, – сказал старик, – в землю веришь, а в Бога нет. А я так думаю, что если Бога нет, так и земли нет. Ничего тогда нет: одно круговращенье.

– А по мне все равно: круговращенье – ну и ладно. Моя хата с краю. Не я круговращенье выдумал. Мне наплевать.

– Однако же и ты помрешь.

– День да мой.

– Ловко, Вася, – сказал хозяин, ухмыляясь, – люблю молодца. Ему бы до девки добраться. А на том свете рассудят, кто прав, кто виноват и кто черту брат.

– А не пора ли, господа честные, в путь-дорогу? – сказал старик примирительно.

– Поедем, барышня.

– Спасибо.

III

Уже брезжил новый утренний свет, когда Соня Каурина, старик и Вася сели в тарантас: Соня – рядом с Васей, старик – напротив.

Теперь Вася был в щегольской оленьей дохе, в бобровой шапке, и вид у него был ухарский. Соне показались нахальными его светлые закрученные усы и слишком красные губы, и влажные глаза.

«Хорошо, что старик с нами», – подумала Соня.

– А что в половодье опасно ехать? – спросила Соня, стараясь не глядеть на своего соседа и обращаясь к старику.

– Ничего, Бог милостив.

Старик перекрестился.

Ехали час. Уже казалось, что едут по реке – от острова до острова, что скоро совсем не будет дороги. И казалось, что вернуться назад уже нельзя: водные потоки сомкнулись и нет уже пути.

Расставлены были вехи. Иные из них плавали, смытые водой. На иных чернели усталые грачи.

Клубами ходил серебряный пар. Бубенцы не звучали во влажном воздухе.

Ехали молча. Соня Каурина чувствовала близость белокурого спутника. Она почему-то решила, что этот парень – приказчик из Бекетовских рудников, и уже почти ненавидела его и боялась, как боялась она всего, что напоминало ей прииски.

В полдень они остановились на косогоре. Стали завтракать. Приказчик достал ларец с провизией и вином, предложил закусить Соне. Но она отказалась. Ела свое, – и как-то так вышло, что она завтракала вместе со стариком, а приказчик один. И вино он пил один, прямо из бутылки.

Подвыпив, приказчик стал развязнее.

– Весьма лестно ехать в приятном обществе, – сказал он, подмигивая. – Ямщик! Не спеши…

Соня покраснела.

– Вы ведь с нами до Григорьевки поедете? – сказала она, обращаясь к старику.

– Нет, мне в Карповке слезать.

Этого Соня не ожидала. Она сообразила, что к вечеру они будут в Карповке, а ночью придется ехать уже без старика, вдвоем с приказчиком.

«Не переночевать ли в Карповке? – подумала она. – Нет, это невозможно».

Она вспомнила, что в Григорьевке ее ждет жених, что он нелегальный, что, если его узнают, все погибнет, – и решила ехать.

Соня почувствовала себя маленькой и беспомощной посреди этого хаоса земли и воды.

В небе вздымалось красновато-тусклое бесформенное солнце. И вокруг него плавали белые косматые облака.

– Смотрю я на вас, барышня, и удивляюсь, – сказал старик, – едете вы так одна… Куда и зачем – какое мне дело. Однако мне удивительно, что вы ничего не боитесь. Это хорошо, что не боитесь. И сказано в мудрости: совершенная любовь изгоняет страх. Не надо бояться ни духа злого, ни духа доброго, ни даже самого человека.

– А почему вы думаете, что я не боюсь?

– Вижу знак ваш. Каждому человеку дан свой знак. Одному – знак страха, другому – знак любви.

– А бывают люди без знака?

– Бывают. Это люди – как труха. Они живут и умирают, сами себя не познав. Ненастоящие люди.

– А какой, старик, на мне знак? – вмешался в разговор приказчик.

– Не знаю, милый человек, не знаю. Знака твоего не вижу, а, может быть, он и есть: соврать боюсь.

– На мне любовный знак, – сказал приказчик, улыбаясь.

И Соне показалось, что он коснулся ее ноги своей ногой.

Встретили тройку. Неожиданно возникли из тумана, из белой пелены, черные морды, оглобли, потом кузов и кажется пьяный ямщик. И вновь закрылся туман.

IV

К ночи туман не развеялся. Казалось, что небо и землю завалило пеплом.

И уже совсем не было твердой дороги. Подножки тарантаса были в воде.

В Карповке приказчик хватил водки. И теперь Соня Каурина чувствовала, что он пьян. И жуткое тревожное ожидание кололо ей сердце.

– Наш ямщик глухой, – сказал приказчик, показывая на старческую спину возницы, – можно, что угодно говорить: ничего не услышит.

– У нас с вами секретов нет.

– «Однако» – как говорят у нас в Сибири.

– Ничего не понимаю, – сказала Соня с тоской, – ничего не понимаю.

– Чего ж тут не понимать? Я говорю про симпатию.

– Что?

– Про симпатию, говорю я: когда сердце трепещет, как говорится.

– Ах, Боже мой, – сказала Соня, – мы, кажется, тонем.

– Ого-го-го! Ямщик! Стой…

Тарантас накренился набок, и вода хлынула под ноги Соне.

– Стой! Черт!..

Приказчик поднялся и из-за спины ямщика потянул вожжу. Лошади тронули вправо и тарантас выпрямился.

– Вот и ладно, – сказал весело приказчик.

– Правда, что здесь грабят часто? – спросила почему-то Соня.

– Между Карповкой и Григорьевкой?

– Да.

– Грабят. И убивают тоже. Вот когда к Рогулину подъедем, там будет как раз место, где моего дядю тамачи убили.

– Это кто же? Тамачи?

– Это у нас тамачами бродяг называют, которые, значит, от приисков отбились, а к другой работе уж неспособны. Они и убивают. Тамачи – народ аховый.

– А вы из Кауринских? – спросил он, помолчав немного. – Не дочка ли самого будете?

Соня ничего не ответила, но приказчик придвинулся к ней ближе и прошептал на ухо:

– Я вас, кажется, знаю. На Кауринских приисках видывал, когда по своим делам приезжал.

Соня чувствовала, как от лихорадки у нее слабеют руки и ноги, и все казалось ей кошмаром, и уж не верилось, что можно будет выбраться из тумана, что