Е. ФЕДОРОВСКИЙ
ОРЛИНЫЙ УСЛЫШИШЬ ТАМ КРИК…

*

ГЛАВНАЯ РЕДАКЦИЯ

ГЕОГРАФИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Фотоиллюстрации автора,

за исключением «Первый домик Норильска»

и «Диксон. Памятник Тессему» — А. Шикин

М., «Мысль», 1968

ПРЕДИСЛОВИЕ

Может быть, к тому времени, когда придет к читателю эта книга, многие из ее молодых героев уже станут зрелыми, кто-то встретит глубокую старость. Здесь описаны люди, с которыми автор встречался и запомнил такими, какими были они, когда поднимались к горным вершинам, сражались один на один с небом, пробивались сквозь штормы в морях и спускались в глубины, бодрствовали в полярных льдах. Они совершали большие и малые открытия, служили важной задаче — познанию Земли и ее стихийных сил, перестройке природы там, где она выступала против человека. И это заставляет нас с уважением относиться к любому делу, которое выполняли герои книги — бескорыстные, увлеченные своим трудом, добрые и мужественные.

Прочитав книгу, с не меньшим уважением относишься и к ее автору — талантливому молодому журналисту, прошедшему интересную жизненную школу. Он родился и вырос в степях Алтая, работал па заводе и стройке Куйбышевской ГЭС, служил в военной авиации. Авиация была его мечтой.

Но Евгений Петрович становится писателем, страстным путешественником. Будучи специальным корреспондентом журнала «Вокруг света», он исколесил вдоль и поперек всю пашу необъятную страну. Северный полюс, Диксон, мыс Челюскина, Чукотка, Дальний Восток, таежная Сибирь, ледники Тянь-Шаня, горный Кавка», Памир… И как результат книги, рассказы, очерки. «Секрет рыбьих стай», «Беспокойная прямая», «Сто дорог, сто друзей», «Потерянный караван», «Повесть об алых снегах».

Новое произведение Евгения Федоровского адресовано всем, кто любит путешествовать, познавать, в ком живо неистребимое чувство романтики.

И. Д. Папанин, дважды Герой Советского Союза

ГЛАВА ПЕРВАЯ ОРЛИНЫЙ УСЛЫШИШЬ ТАМ КРИК…

СТО МЕТРОВ ВВЫСЬ

— Ты пиши. Мы встретимся. Мы должны встретиться…

Это говорит Юра. Его голос вдруг стал глуше, повлажнели глаза. Я жму шершавую, обветренную руку, потом стискиваю его и прижимаюсь к черной бороде.

— Да, Юра, — отвечаю, а горло сжимает судорога. И слышу плохо, будто все от меня отодвинулось, надо кричать, чтобы услышать и свой, и его голос.

— Я через год в отпуск. Ты жди.

Он говорит так, словно год — это день. Может быть; встречи и не будет. Мало ли куда уведут нас дороги… Будут другие дни и другие разлуки. Останутся в памяти только те события, которые не в силах стереть время. И только они будут рождать ощущение прожитого. А все остальное, что когда-то огорчало и злило, отсеется, покажется до обидного ничтожным, из-за чего и тревожиться не стоило…

В нас навсегда останется лишь то, что мы испытали вместе, деля между собой и холод, и тепло, и радость, и хлеб. Мы не забудем грохочущих во вьюге гор, суровых морозных ночей, белых от инея палаток и плеча товарища, к которому прижимались, чтобы согреться.

… Стометровая каменная стена. Мы подтаскиваем к пей части прибора для измерения осадков — осадкомера. Его только что наладили. Камнями выпрямили стальные стойки, которые прогнулись при падении с вертолета.

Смотрим вверх. Там расчищают крохотную площадку от камней Николай Васильевич Максимов, наш начальник экспедиции, и Володя Зябкин, снегомерщик. Нам пятерым — Юре Баранову, Володе Царенко, Сереже Айра-петьянцу, Юре Акименко и мне — надо поднять стошестидесятикилограммовую «бандуру» по этой стене. По ней и налегке пройти трудно — осыпь. Потрескавшиеся, разрушенные временем камни держатся чудом, готовые в любое мгновение обрушиться на наши головы.

— Долго провозимся? — спрашиваю Юру Баранова.

Юра щурит серые глаза, примеряясь к стене. От ветра, стужи и солнца лицо его почернело, кожа лупится на носу и щеках, губы иссечены до крови.

— Час, — наконец произносит он. — Да, целый час.

А площадка, где будет стоять осадкомер, рядом. Ну, какое это расстояние — сто метров? Пустяк!

Николай Васильевич машет рукой — площадка готова. Мы протягиваем под осадкомер веревку, завязываем концы петлями, чтобы удобно было тащить, и втискиваем плечи в эти петли. Выпрямляемся — кажется, кости хрустят от тяжести. Шатаясь, скользя на осыпи, делаем шаг, второй, третий… В глазах плывут круги. Судорожно хватаем ртом воздух. Как мало его здесь, на огромной вы соте, рядом с пиком Победы, возле которого уныло плывут белые облака…

— Стоп! Остановка!

Мы ложимся рядом с осадкомером, не вытаскивая из петель своих плеч. Прижимаемся к камням. От них тянет прохладой. После ночного мороза солнце еще не успело опалить их. Милая земля, дай сил, чтобы подтянуться вверх еще па три шага, потом еще, еще…

— Старина, опять… — говорит Юра.

Вместо платка у меня бинт. Прижимаю к носу. Да, опять идет кровь. Юра снимает с камня плитку льда, завертывает в тряпку, кладет мне на лоб.

Лицо Сережи белое как мел. Юра Акименко лежит, закрыв глаза. Володя Царенко безучастно смотрит на ледник, который сейчас под нами. Вдали, на морене, комочками зеленеют наши палатки.

— Подъем, ребята, — говорит Юра.

На высоте и килограмм — нелегкий груз. А у нас сейчас их, этих килограммов, сто шестьдесят. По тридцать с лишним на брата.

Поднимаемся вверх еще на три шага и снова приникаем к камням, зацепившись за щели каблуками ботинок.

Интересно, сколько наших, высотных, шагов в этих ста метрах? Поднимемся ли мы когда-нибудь на площадку, где будем долбить камень, чтобы закрепить стойки прибора, чтобы вбить крючья для тросов-растяжек? Как вообще будет выглядеть мир, когда мы все-таки одолеем эту каменную стену?

По ночам мы коченеем от холода, днем нас жжет немилосердное солнце. Мы спорим о смысле жизни, даже ругаемся. И сюда, на пятикилометровую высоту, где никто не живет и жить не будет, мы пришли затем, чтобы затащить осадкомер на скалу. И он будет стоять здесь, как страж над погодой, очень долго, пока не проржавеет.

Ежегодно к нему будут приходить исследователи и смотреть, сколько осадков выпадает здесь, где рождается ледник Иныльчек, сколько воды он даст реке, сколько даст работы новым турбинам. И мы делаем это