Тове Дитлевеен ДВОЕ ЛЮБЯТ ДРУГ ДРУГА

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Проснешься однажды утром и уже наверное знаешь: так оно все и есть. Ты уже перебрала тьму мельчайших, еле приметных, впечатлений, догадок; позади остались недели сомнений, когда сердце маятником металось между надеждой и страхом. И вот буря улеглась, и безразлично, на что ты надеялась и чего страшилась, потому что теперь дело пойдет так, как уже не раз бывало в прошлом, — все это ведь уже было.

«Когда входишь в лета, впереди почти ничего не остается такого, чего ты не переживала бы раньше», — подумала Ингер, — вся шкала чувств изведана и отработана, как старый рояль».

Ее затошнило от запаха кофе, которым тянуло из столовой, где сидели за завтраком ее большие дети. Всякий раз, когда ее настигала беременность, кофе приобретал вкус ржавого железа. Завеса, неизменно отгораживавшая ее от реальности, внезапно поблекла и истончилась, стала прозрачной, как паутина. Кажется, вот–вот порвется. Она закрыла глаза, но свет будто тонкими иглами покалывал веки. И она поспешно вызвала в памяти соленое печенье и апельсины. Когда она носила в своем чреве Сусанну, то случалось, ехала трамваем в другой конец города, стоило ей услышать, что в тамошней лавке торгуют нашатырными драже. В ту пору шла война, и раздобыть соленое печенье было нельзя. Да и апельсинов не видели уже много лет.

Зато как несказанно обрадовалась она, когда Торбен однажды принес ей горсть крошечных, кислых, сморщенных райских яблочек. Он стоял в дверях кухни, дождевая вода ручьем стекала с него, а он, протянув руку жене, осторожно разжал ладонь:

«Гляди, что я тебе принес!»

Картинка из прошлого, незначительный эпизод, застывший в памяти, словно какая–нибудь мушка в янтаре. Нынче Торбен это, наверно, даже не вспомнит. В первые годы супружества, беспрерывно изливая перед ней душу, он словно бы отдал ей во владение свое прошлое и тем самым лишился его. А от общих их воспоминаний он шаг за шагом отказывался, и вся память его сохранно дремала в ней и росла, как некий второй плод, как беременность. Два года назад он стал штатным критиком газеты «Миддагспостен», и тут он словно отправил на свалку свой строгий костюм конторского чинуши и носил теперь твидовую куртку с кожаными заплатами на локтях и клетчатые сорочки да еще шляпу с низкой тульей. Ему хотелось укрыться от чужих взглядов, и в этом было что–то невыразимо трогательное. Часто задумывалась она над тем, как сурово, как безжалостно судьба вынуждает человека придерживаться строго установленных норм, не отступая от них ни на шаг. У других четко видишь это, у себя — нет. Торбен только и знал, что заметать следы. Ему бы войти в чужое сознание и выскользнуть из него, как тень, не отпечатываясь в нем. Быть словно иней на оконном стекле, словно призрак, проникающий сквозь зеркала. Интересно, сам–то он отдавал себе в этом отчет? Никто из детей никогда не вторгался так глубоко, так болезненно в ее душу, как он, и виделся и в этом какой–то порок. Когда же она пыталась прикрыть его образ другим, образ этот мутился — как размывается отражение в прозрачной воде пруда, стоит лишь ее взбаламутить. «Как только ты терпишь такое!» — недавно сказала Вера. Вера — давняя школьная подруга, и случай поселил ее совсем рядом, через три дома от них — от Торбена и Ингер. Но она имела в виду всего лишь этот беспорядок с деньгами, да и обычный нелегкий жребий жены человека, за каждодневным приходом и уходом которого никак не уследишь. Ингер никому не могла объяснить, что за человек ее Торбен. Всякий раз, когда она бралась за это, выстраивался лишь набор ничем не примечательных фактов и возникал аляповатый портрет дурного мужа, скверного кормильца. Но ведь это только один из двух обликов, в каких ей видится муж. Другой облик его сокрыт в более глубоком, теплом слое ее сознания, облик, сложившийся за шестнадцать лет супружества. Составленный из тысяч и тысяч зрительных и чувственных восприятий, образ этот принадлежит ей одной. Не во власти Торбена заменить его другим, более его устраивающим, не во власти его и стереть этот образ в ее душе. Этот образ раздражает его, — Ингер давно знала 0б этом — и привыкла скрывать от мужа его портрет. И нынче она одна — наедине с этим портретом, как и наедине со своим безошибочным знанием: новый человечек в ее чреве начал свое долгое восхождение к свету.

Дети ушли, хлопнув дверью, и тут уж Ингер пришлось встать с кровати. Надо объясниться с ним, по крайней мере, сказать ему правду. До сей поры подсознательное желание уберечь его от огорчений не позволяло ей поделиться с ним своим крепнущим подозрением. Вдобавок они в последнее время виделись лишь урывками.

«Он не любит свой домашний очаг», — с грустью подумала Ингер. Потом она осторожно приподнялась в кровати и, по обыкновению, заметила, что слишком уж она узкая. Футляр, а не кровать. С некоторых пор служба Торбена уже не позволяла им делить ложе друг с другом. Ей мешали поздние телефонные звонки из газеты — после такого звонка ей уже не удавалось заснуть до утра. Вот они и перенесли кровать и стол Торбена в верхнюю комнату, и отныне у них больше не было общей спальни. А кровать Ингер походила на койку, ‘второпях`?приготовленную для какого–нибудь гостя, ненароком опоздавшего на последнюю электричку. Койку надо выбросить и купить. диван, чтобы днем пользоваться комнатой для других целей. Одинокая койка в гостиной — зрелище грозное.

Старой и усталой показалась она себе — стоит тут босая, в нарядной фланелевой ночной сорочке, а глаза еще заспанные, да и все чувства дремлют; стоит тридцативосьмилетняя женщина, все прежние свои годы она сберегла и сохранила в памяти, но так и не переросла их по–настоящему; все повторяется вновь, и от этого во рту горькая слизь и кислый привкус, и вдруг оглушвет зловещее ощущение своей ненужности — будто все уже слишком долго длится в этом мире, так же и сама она излишне долго задержалась в нем.

Внезапно силы оставили ее — простейшее, хоть и долго подавляемое желание знать, где же сейчас ее муж и чем он занят («мой муж», подумала она, и слова эги вдруг вспыхнули перед ее взором и на миг почудились совсем непонятными, словно бы написанными на чужом, давно забытом ею языке), желание знать, где муж, захлестнуло ее, обдав вздыбившейся волной сомнений и одиночества. Но тут сквозь толщу этой волны пробилось из кухни успокоительное посвистывание фру_ Хансен, будто голос потайной и самодостаточной жизни дома, голос всех крошечных, до блеска вычищенных предметов утвари и приборчиков, делающих свое дело, что бы ни творилось под здешней кровлей.

Облачившись в синее шелковое японское кимоно (подарок матери),