прохладное, как мокрая простыня, она поднялась наверх в ванную. Не было никакой нужды распахивать дверь в захламленную комнату Торбена, дабы убедиться, что его там нет. Ингер была уверена, что его там нет: женщина, которая знает свой дом и улавливает тончайшие колебания в его атмосфере, всегда приметит такое важное обстоятельство, как присутствие в доме мужчины. Она потрогала батарею и только тогда вспомнила, что пора затопить, когда обнаружила, что батарея чуть теплая. Поспешно всунув ноги в деревянные башмаки Сусанны, она ринулась вниз по ступенькам лестницы и, забыв поздороваться с фру Хансен, бегом спустилась в подвал, думая лишь 0б одном — не дать погаснуть огню. Страшное дело — растапливать эту старую, никуда не годную печь. Балансируя на вершине горки из пепла и выгарков, она распахнула заржавелую дверцу и вперила взгляд в остатки тлеющего кокса. Печь горит, огонь еще можно спасти, хрупкое, робкое пламя надежды трепещет на самом дне дома, внутри его мерно пульсирующего, невидимого сердца. В последний спасительный миг руки сами делают то, что голова запамятовала.

Можно положиться на свои руки, помнящие добрый ритуал прежних обязанностей и так скоро, без всякого сопротивления, усваивающие новые. Ингер вовсю заработала совком в тающей груде кокса, не замечая, что с подбородка ее стекает ниточка светлой слизи; опа работала споро и целеустремленно, будто кочегар па каком–нибудь пароходе, красиво и гордо плывущем по глади моря.

Потом, открыв заслонку, она принялась выгребать золу, пальцы ее голых ног скрючились, цепляясь за опору, будто птичьи коготки по ветке дерева. На всякий случай Ингер оставила заслонку открытой и выбралась наверх из подвала, с болью в крестце, с золой в волосах, в ноздрях, под ногтями обеих рук и ног, а также в зубах. Вкус пепла вытеснил утреннюю тошноту, и ей чуть–чуть полегчало.

Фру Хансен мыла посуду и бросила хозяйке «доброе утро» не оборачиваясь. Широкая ее спина в полосатом халате была необыкновенно красноречива. А говорила эта спина, что присматривать за топкой — мужское дело, сама фру Хансен по причине своей женской гордости нипочем бы не снизошла до того, чтобы своими руками печку топить, стало быть, и хозяйке не подобает за такое браться. Фру Хансен была напичкана готовыми суждениями решительно обо всем на свете, но, если ее не спрашивать, она со своими суждениями навязываться не станет. Однако, если не дашь ей высказаться, она непременно обидится, да и вообще, подумала Ингер, любой помощник по дому. — обременителен и утомителен, когда обе стороны не умеют соблюсти нужную дистанцию. На халате фру Хансен чуть ниже пояса виднелось большое жирное пятно, — Иигер уставилаеь на него с отвращением, в котором не желала себе признаться. От фру Хансен всегда пахло ее собственным домом, не сильно, но и не слишком приятно. Не отводя глаз от жирного пятна, Ингер проговорила (приходится ведь всем что–то говорить — мяснику, пекарю, почтальону, коммивояжеру и тому, что торгует книжкой «Жизненная борьба», — всем надо что–то говорить, думала она, чтобы подбодрить их в трудной доле, приглушить их темную ярость), проговорила голосом таким осевшим, словно она проболтала всю ночь напролет:

— Ух ты, еще чуть–чуть, и печь погасла бы!

— На вашем месте, — ответствовала фру Хансен, повернувшись к ней так, что ненавистное пятно наконец исчезло из поля зрения Ингер, — на вашем месте я бы дала ей погаснуть! И тогда ваш муж, почувствовав холод, сам тотчас спустился бы в подвал.

В душе Ингер кто–то воскликнул беззвучным голосом — и вскинулись в немом изумлении невидимые брови: «Как смеете вы так говорить о моем муже? Право, извольте переменить тон, а ие то нам придется отказаться от ваших услуг!» Но распахнулось застиранное кимоно, и Ингер увидела свое худое острое колено, обтянутое шершавой кожей, а те величественные слова пристали лишь дамам с округлыми формами, в богатых нарядах со множеством складок, это были слова из другого дома, из другой жизни. «Хоть бы я одеться успела!» — сердито подумала Ингер. И тоненько протянула:

— Так его же нет дома…

Фру Хансен пожала плечами, отвернулась от Ингер и принялась старательно тереть кухонный стол тряпкой. «Безумие, — рассеянно подумала Ингер, — держать прислугу и платить ей по три кроны в час, когда в семье ни на что другое нет денег». «Все из–за твоих изысканных взглядов», — иронизировал Торбен; может, она и впрямь обременена предрассудками, а может, нет, но причина в любом случае иная. Фру Хансен (как и вереница других женщин, в разные годы приходивших по утрам помогать по хозяйству) приглашалась сюда в 0сновном для того, чтобы угодить матери Ингер. Мать считала, что люди с прислугой отделены от людей без прислуги непреодолимым классовым барьером.

Снова поднявшись наверх, Ингер все же отперла дверь в комнату Торбена. По всему полу валялись старые газеты, письменный стол был загроможден книгами и разного рода бумагами. У кровати стояли несколько пустых пивных бутылок и пепельница, переполненная окурками и табаком, вытряхнутым из трубки. Холостяцкая комнатка! Может, Торбен даже забыл, что женат.

Распахнув окно, Ингер принялась собирать мужнино грязное белье и носки. Прислуге Торбен не разрешал переступать порог его комнаты. Внезапно Ингер выронила из рук узелок с бельем, — подумав, а не лучше ли постараться привести себя в порядок к его приходу. Какие–то новые правила он завел. Когда он еще служил в библиотеке, он всегда уходил из дома в девять утра и каждый вечер возвращался домой в шесть, Ои и хотел «жить, как конторщик», утверждая, что отсутствие порядка сокращает жизнь человека самое меньшее лет на десять. Но. в ту пору все было по–другому. Тогда Ингер и не думала прихорашиваться к его приходу. Но ведь в шесть часов вечера большинство людей еще выглядят бодрыми и красивыми. А мужчина, возвращающийся со службы домой, радуется свиданию с семьей, его встречают радостные лица домашних, запах жаркого. Правда, так бывало у них не всегда. Вспоминаются Ингер также мертвые и серые дни, слипавшиеся, будто лягушачьи икринки, в длинную ослизлую цепочку; вечера наедине с Торбеном, когда, казалось, между ними стояла какая–то странная, непреодолимая пустота. Нет, и тогда не были они счастливы. Во всяком случае, не одновременно.

В утробе Ингер снова медленно поднималась тошнота, — и казалось, она носит в себе чудовище, которое может зашевелиться, когда ему вздумается, вскинуть одну из многих своих голов и изрыгнуть желчь из ее рта. Ингер уже захлопнула за собой дверь, и тут ее вдруг осенило, когда это случилось. Да, все верно. Это случилось после той вечеринки у них в доме, и было все неожиданно и прекрасно — посреди