Надоело все. Устала поедать себя за наивность. За нерешительность настоять на своем. Если бы один раз сказала: "все, терпение лопнуло, или женись, или больше не приезжай!" может, добилась бы своего. Но... Не умела Наталья требовать. Слишком мягкая была. Она и сейчас не "бой-баба". Поздно ей чего-то добиваться. Раньше надо было характер проявлять, сейчас - привыкла. Смирилась. Отупела от боли, что ли. Или надоело терзаться. Другие несчастья заслонили.
В начале года умерла мать. Как раз на Крещение. Наталья плакала отчаянно, не столько по матери, сколько по себе. Она обиделась на мать, что бросила ее одну. Правда, потом совесть мучила - за эгоизм, да поздно.
В собственное оправдание вспомнила один эпизод. Однажды, когда еще в школе училась, встретила похоронную процессию на дороге. По обочинам стояли люди, провожая взглядами гроб. Многие женщины, специально вышедшие на улицу посмотреть, утирали слезы. Наташа спросила у матери:
- Почему на похоронах не только родственники плакали, но и чужие люди? Он же был им никто.
- На похоронах каждый о своем плачет, - получила в ответ.
Тогда она не разобралась. Поняла только, когда самой коснулось.
Мать умерла скоропостижно. Ни с того ни с сего, сгорела за одну ночь. Был человек и - нету. Если бы болела долго и тяжело, Наталья, может, заранее подготовилась бы, привыкла к мысли. Неожиданность подкосила ее под корень. В голове конфликт получился: глаза видели, а сознание отказывалось принимать.
Последние дни мать ходила с повышенным давлением. Больничный не брала, значения не придавала - не впервой. Вечером, вроде полегчало, взяла санки, пошла на дачу за картошкой и заготовками. Пришла расстроенная: в подвал воры залезли, банки с огурцами, помидорами, салатами утащили. Небось, алкаши местные, кто же еще. Жалко до слез - столько труда и все на чужого дядю. Хорошо, в другой подвал не догадались заглянуть, там картошка и капуста квашеная в бочке. До лета как-нибудь дотянут. А иначе - зубы на полку.
Легла раньше времени. Ночью разбудила дочь стоном. Потом кричала и металась на кровати. Потом прошептала "умираю" и затихла, только лицо страшно перекосило.
В затерянное в лесах Иваньково скорая ехала два часа. Фельдшеру ничего не оставалось, как констатировать смерть. В качестве доброго жеста он выправил гримасу на лице матери. И "утешил":
- Не обижайтесь, что долго ехали, все равно бы не успели. В таких случаях необходимо оказать помощь в течение десяти минут. Мы почти никогда не успеваем. И вдобавок. Если даже удастся спасти пациента, после инсульта он остается парализованным лежачим. Еще неизвестно, что для родственников лучше...
Это последнее, что Наталья услышала и разобрала. Слова показались мелкими в масштабе ее горя. Отключилась. Дальше была пустота.
При воспоминании о матери перед глазами вставала картина на погосте. Стоял хмурый, колючий, морозный день. Наталья смотрела на яму, куда опускали гроб и не верила, что все происходило на самом деле. Странная, неестественная тишина окружала. Голова мутная, как во сне. Не помнила, что было до того, и как здесь очутилась. Подняла глаза оглядеться с искоркой отчаянной надежды - вдруг это действительно сон.
Она находилась где-то в незнакомом месте. Огромное, ровное, белое поле расчерчено оградками на квадраты, внутри которых горбики могил. От занесенных снегом памятников виднелись лишь верхушки, которые как бы вырастали из сугробов. К их навек замершей компании с краю прилепилась могила матери - самая свежая. За ней кусок пока пустого, кладбищенского поля, по которому крутила поземка.
Далее обрыв и широченный овраг, на дне которого посверкивал незамерзший ручей. Далеко вдали - на другой стороне оврага виднелись под снежными шапками деревянные дома-избушки какого-то чужого поселка.
Горелки - вспомнилось Наталье. Название это для иваньковских давно стало нарицательным: когда разговор заходил о покойниках, говорили не "умрешь, отнесут на кладбище", а "умрешь, отнесут в Горелки".
Ни одного человека между домов не видно. Как вымерло кругом.
Вид того неживого поселка и этого пустого поля, терпеливо ожидающего новых захоронений, пронзил Наталью ощущением собственной покинутости. Никому-ненужности. Никчемности существовать. Важная часть ее самой умерла. Остался лишь холод и неприкаянное одиночество.
Захотелось остаться здесь. И не шевелиться. Не дышать. Умереть на месте, чтобы не страдать. Чтобы не возвращаться. Потому что некуда - она теперь бездомная. Потому что зачем ей дом - без матери? Как она будет без нее? Невозможно... Наталья раньше не задумывалась, насколько дорога была мать. Никогда себя одинокой не представляла. Не то, что без мужа - а в прямом смысле, без никого. Совсем одинокой - ни поговорить, ни посоветоваться, ни чаю вместе попить...
Очнулась от стука по дереву. Увидела грязного цвета землю на могильном холме. Венки, перевязанные лентами с золотыми надписями: от завода, от коллег, от дочери. Не сразу дошло, что "от дочери" - это от нее. Стояла, не соображая. Слушая студеный, заунывный ветер в ушах. По дороге домой сокрушалась: как же она мать одну в поле оставила, ей же там холодно будет...
В квартиру вошла неуверенно, как к чужим. Повсюду лежали вещи матери: вот в прихожей на трюмо платок зимний, пуховый, вот шарф. Вот толстые рукавицы, мать сама вязала. Валенки с пятками, подбитыми кожей. Черное, форменное пальто, которые выдавали контролерам бесплатно в качестве рабочей формы. Очки на газете. Будто она только что сидела в кресле и ненадолго вышла.
Показалось странным: вещи остались, а человека нет. И не будет. Так не должно. Неправильно. Она не должна была уходить и оставлять Наталью одну в жизни. От острой жалости к себе сдавило горло.