воображении всплыли впечатления, воспоминания и отзвуки прочитанного. Не знаю почему, я вдруг решил, что, может быть, писатели по большой части правы, возмущаясь критиками. Они правы потому, что не желают служить морскими свинками для попыток критики убедительно продемонстрировать за чужой счет собственное остроумие, необъятный багаж цитат из всевозможных памятников литературы от глубокой древности до одряхлевших книг прошлого века, блеснуть дерзкими параллелями и вообще обнаружить свое полное превосходство над писателем. Они ворочают его творчество над костром распаленных амбиций, при этом оно у них обыкновенно подгорает, и его выбрасывают за ненадобностью для критического воображения.

Я, конечно, не имею в виду небольшую повесть, она получила высокую оценку критики, которая кидала ее по всем направлениям, смотря по темпераменту — необузданному, самолюбивому и претенциозному. Это делается в духе так называемого собственного стиля, который представляет собой набор множества имен, множества образных приемов, пейзажных и живописных рамок, псевдодиалогов и многомудрых монологов, ссылок на философов и мудрецов далеко живущих народов, погружения в бездны античности, извлечения из праха забвения неких имен, которым все равно никогда не встать в первые ряды литературы. Это некое садистское грызение литературной плоти, потому что для критика иметь собственный стиль — значит любой ценой навязать и собственный вкус, даже за счет книги и автора. И читатель, и писатель должны смотреть на вещи глазами критика. Иначе горе им…

И мне вдруг становится грустно.

Грустно видеть и амбиции других людей, и собственные прегрешения. Грустно, когда личный стиль — не плод жизненного опыта, испытаний временем и трудом, которые посерьезнее наших литературных дискуссий, не самопознания, которое всегда мучительно.

Я объясняю положение вещей следующим образом. Иные критики возрождают древние способы виноделия. Берешь чан, бросаешь в него виноград всякого вкуса, рода и цвета, то бишь книги и авторов, затем начинаешь безжалостно топтать ногами. Потечет сок, но это будет не чистое, простое и хорошее здоровое вино. Это будет невообразимая смесь разных урожаев и разных сортов, в которую для облагораживания добавляется немного хорошего вина.

Я посмотрел в окно, влажное от утренней росы, блестевшее от солнца. Машина стояла внизу, а шофер Илия спокойно прогуливался возле, потому что знал, что я должен выйти из дома ровно в восемь. Его нисколько не волновали ни судьбы литературной критики, ни нахлынувшие на меня воспоминания. Мне надо торопиться: предстоит поездка с визитом вежливости к губернатору соседнего города.

— Мсье, должен заверить вас, что визит к вам доставил мне величайшее удовольствие…

— Господин посол, вы можете чувствовать себя в нашем городе как дома, потому что…

Потом — короткая беседа. Он ездил в Болгарию на такой-то форум молодежи, а я уже бывал в его городе, но тогда губернатором было другое лицо, да, я знаю, что теперь этот господин там-то и там-то, а как вы здесь, как красив этот лесистый мыс, где находится такой очаровательный отель…

Я знаю, что попаду в тот же водопад слов, в сецессион общественных отношений, который так напоминает мне нескончаемый водопад слов и имен иных пантагрюэлей художественного слова.

Жаль, что с этим господином нельзя поговорить о псалмах Соломона, салонных импровизациях Оскара Уайльда, историях Сельмы Лагерлёф.

В сущности, любые параллели возможны…

Pour prendre congé (ppc)^[4] МУЗЕИ

Мне нужно было в Археологический музей. Несколько лет я приходил сюда в свободное время, знал всех сторожей, всех научных сотрудников, знал, в каком зале что есть и даже что можно увидеть в темных и сырых помещениях, укрытых ползучими зелеными кустами.

Потолки сияли кобальтом и помпейской охрой, золотом и лазурью, которые покрывали тонкую и ажурную резьбу по дереву.

От стен невозможно было отвести взгляд, потому что на них были смонтированы огромные мозаики с изображением рыб и цветов, плодов моря и плодов земли. Огромного роста люди убивали кабанов, а мифическая дама беззаботно облокачивалась на плывущего дельфина. Венера в своей ошеломительно дерзкой наготе стояла меж двух кентавров, а Геркулес беззаботно расхаживал с топором в одной руке и шкурой немейского льва в другой. А еще в память мне врезалось изображение женщины эпохи раннего христианства, выложенное крупными камешками, с огромными черными глазами, черными бровями и губами, от которых скорее можно ждать поцелуя, нежели молитвы.

Я бродил среди обнаженных торсов аполлонов и дионисов, среди мрачных лиц римских императоров и огромных мраморных капителей римско-коринфского типа, — богатых, роскошных, убийственно симметричных…

Теперь мне нужно было в музей, чтобы проститься с моим другом — археологом. За все эти годы мне только дважды удалось пригласить его к себе, на завтрак и на обед, когда в стране гостили его коллеги из Софии. Ничего другого сделать для него я не мог. У него очень низкая зарплата, множество детей и больная жена. Он опубликовал несколько статей, но это ничего ему не дало, — кто станет читать про «Новые толкования знака солнца в финикийском искусстве и его связи с образом богини Танит», или «О некоторых параллелях между Адонисом — Баалом, Эскулапом и Кибелой»? Он жил среди мраморных статуй и эпиграфических надписей, потел над расшифровкой какой-нибудь синтаксической конструкции на латыни, старался угадать, что за слово, стертое временем, было некогда вырезано на камне, копался среди сотен памятников прошлого, собранных и еще не классифицированных, увиденных, но непрочитанных.

Это была его жизнь, его судьба, его голод.

Я знал, что он мог бы уехать в Париж, — ему несколько раз предлагали приличную службу, — но как оставить жену и детей?

Он мог бы получить приличное место и здесь, в стране, но у него душа не лежала к административным занятиям.

Он мог бы пописывать статейки и брошюрки для туристов, которые стаями, как саранча, налетали каждую весну, но тогда столько альф, бет и гамм остались бы непрочитанными.

И он просто жил в четырех стенах музея, — худой, в тонком костюме, который висел на костлявых плечах как на вешалке, со впалыми щеками и горящими глазами. Я должен был проститься с ним.

Я шел через огромный парк и думал об одной книге, об одном фильме, о себе и о других, о тех, кто жил и кто будет жить.

Мы все еще не знаем точно, что представляют собой фигурные композиции в дромосе Казанлыкской гробницы. Я допускаю, что там есть действительно исторические мотивы: встреча