Петр Кириченко ВЕЧЕРОМ

Жена пилота Квасницкого — тридцатилетняя, слегка располневшая блондинка, с серыми добрыми глазами — отличалась тем, что всегда тревожилась за других.

Ей мало было постоянных переживаний за мужа (когда он улетал, она ждала и поглядывала на часы; если же приходилось ему задержаться, она места себе не находила), за детей, которые бегали по улице, заставляя ее поминутно вскидываться к окну и смотреть за ними, и она находила еще кого-то, о ком должна была повздыхать…

Вечером, когда Квасницкий возвратился домой, она два раза сказала ему, что Свиридовы разводятся, повздыхала и путано, явно с чужих слов, открыла причину развода.

— Познакомился он в рейсе, — говорила она медленно, с напевом и нажимая на букву «о» и глядела на мужа не то жалостливо, не то с обидой. — Повстречались они, а теперь он уходит из семьи. Что ж это такое?.. Да и где повстречались?! На работе. Летала она с ним, или как уж произошло, но не дело это. Не дело. Какая она будет, неизвестно, а тут — дети!..

На все это Квасницкий ответил коротким «угу!».

Он сидел у кухонного окна, курил, смотрел на долгие сумерки и думал о том, что начинается лето, а с ним приходит работа: снова придется летать, не знаяни дня, ни ночи, и отпуск летом не получишь, а только в сентябре… да ладно бы — в сентябре, а то выгонят в октябре, когда везде уже дожди, и куда бы ни поехал, солнце совсем не то.

Жену Квасницкий слушал вполуха, потому что говорила она не в первый раз и ничего нового сказать не могла, к тому же он днем видел Свиридова в аэропорту, и тот сам сообщил такую новость. Друзьями они, можно сказать, и не были, но отличали друг друга при встрече, потому что раньше летали в одном экипаже… Квасницкий знал, что Свиридов человек «пскопской» и если что задумал, то настоит на своем, и говорить об этом было бесполезно; его задели слова жены о знакомстве в рейсе, но он промолчал: об этом тоже говорить не пристало. Познакомились да и познакомились, что тут больше скажешь.

Жена сходила к детям, они уже угомонились и спали, а после, войдя на кухню, сказала:

— У мальчика опять весь лоб расцарапан… Что можно делать, чтобы так разукраситься?

Жена отчего-то никогда не называла детей по именам, и моды у нее не было сказать «Ваня» или «Лена», а только: мальчик и девочка. И даже при них говорила так, на что Квасницкий однажды заметил, что можно было бы обойтись и без имен. «А мне оно так нравится, — ответила тогда жена. — Мальчик… девочка. Хорошо!» И продолжала говорить так. Квасницкий привык и иногда и сам — редко, правда, и больше в шутку — говорил сыну:

— Ну-ка, мальчик, подойди сюда!

В этот раз не выдержал и недовольно буркнул:

— Так и имя забудешь.

Жена ничего не ответила, только взглянула на него пристально и сделала вид, что не слышала, и принялась мыть плиту, шумела водой из-под крана, плескала и, вздохнув, проговорила тихо, вроде бы сама себе:

— В наше время и любить-то не умеют, шарахаются от одной к другой. — В голосе ее была досада и обидаза всех, кто шарахается. — А нет, чтобы встретил, так уж держался, не отпускал. Лучшей не будет…

Квасницкий, затянувшись сигаретой и прищурив один глаз, молча смотрел на жену, внимательно слушал ее и кивал головой так, будто хотел сказать: «Мели, мели, Емеля…» Ему надоели эти вздохи, он понимал, куда клонит жена, и в другой раз он бы подошел к ней и сказал, что она-то лучше всех. Этого было бы вполне достаточно… Но теперь он только головой киваличувствовал, как накатывается на него какая-то едкая злость. Жена вроде бы и правильно говорила, но невыносимо становилось от ее слов, от этой правильности. «„Наше время“, — мысленно передразнил он жену, — что-то многие заговорили об этом…»

— А жена, какая ни есть, всегда и встретит, и накормит, — выслушивал Квасницкий. — Да неужто чужая будет так беспокоиться? Нет, вот он встретил ее в рейсе… Ой-ой! Подожди еще, она себя покажет. Или время у нас такое сумасшедшее…

Она оглянулась на мужа и встретилась с его взглядом.

Возможно, — буркнул Квасницкий и хотел было замолчать тут же, но не удержался.

— Только мне кажется, — сказал он сухо и зло и глядя жене прямо в глаза, — что если любили, то любили во все времена одинаково сильно. — Он помолчал и добавил: — Если, конечно, любили!

Жена перестала мыть плиту, повернулась к нему, ожидая продолжения; серые глаза ее потемнели.

— Ты так думаешь? — спросила она дрогнувшим голосом.

— Да, Шура! Я так думаю!

Жена помедлила секунду и сказала, как говорила всегда, когда обижалась:

— Я рада за тебя!

Квасницкий знал, что за этими словами последуют слезы, и, резко встав с табуретки, пошел в спальню. Он уже ругал себя за то, что не сдержался; тихо выругался и плотно прикрыл за собой дверь. «Встретил — так держи, — зло думал Квасницкий и, как был одетым, так и плюхнулся на кровать. — Лучшей не будет… Если бы кто третий был там, да присматривал, да сказал: „Вот это любовь!.. Держись ее!“ Или не любовь, можешь, мол, жить напропалую. Ничего подобного, вперед даже слова не скажет, после только, когда сам станешь грамотным, когда сам доберешь, что к чему…»

— А-а-а! — застонал он неожиданно, как от боли, — что там говорить!

Вскочил с кровати, хотел было пойти к жене и договорить до конца — такая злость на него накатила, но передумал и подошел к окну. Там все еще держались сумерки, и, несмотря на то что перевалило за одиннадцать, казалось, что всего лишь ранний вечер. Квасницкий глядел на дом напротив, где из всех окон на семи этажах светились только два, на безлюдный тротуар и зазеленевший в мае газон и вспоминал о том, как, приехав жить в Ленинград, он долго не мог привыкнуть к белым ночам, и как часто ошибался во времени, а однажды, уснув после прилета, и вообще перепутал утро с вечером, и чуть было не потащился в аэропорт. «Смеху бы было», — безразлично подумал Квасницкий и все стоял перед окном…

Квасницкому чуть больше сорока, он с виду худ и крепок, лицо у него — костлявое, решительное. Плечи, правда, сутулые слегка, но, когда он идет, это почти не замечается. А ходит он четко, твердо, и во всех его движениях чувствуется сила и власть. Такие, как он, всегда нравятся женщинам. И Квасницкий нравится некоторым, но к этому он совершенно равнодушен. Раньше у него было много их, разных, веселых и не очень веселых, но с тех пор, как он женился, ни одна женщина не могла бы похвастать, что пилот Квасницкий с нею полюбезничал или хотя бы посмотрел как-то по-особому. Смотрит Квасницкий на всех одинаково — серьезно и в общем-то равнодушно — и, наверное, от этого нравится еще больше. Но ему ничего об этом не известно, потому что ни с кем подобных