сыновья учились в городе, посылали ей иногда письмецо. Сейчас внуки пишут… Большое горе… мука, и только… Как получит письмо, ходит по селу, показывает его каждому встречному…

Перевод В. Борисовой.

ЗАКЛЮЧЕННЫЙ

Директор и двое надзирателей застали их в тот момент, когда они стояли в коридоре и разговаривали. Просто не успели разойтись по камерам. Разговор шел о родном селе, о близких, о девушках. У Нейко болела рука, и тюремный врач забинтовал ее до локтя, а Игната мучили боли в животе. Именно такими их увидели директор и двое надзирателей — улыбающимися. А по мнению всех троих, улыбающиеся заключенные — заключенные распущенные, а это означало, что дисциплина в тюрьме хромает.

Они подошли поближе. Увидев их, Нейко и Игнат перестали улыбаться и вытянулись по стойке «смирно». Оба как-то разом постарели, уменьшились в росте, лица у них посерели. Полосатая одежда стала похожа на лес, в котором хозяйничает поздняя туманная осень. Первым заговорил директор. По обе руки у него стояли надзиратели. И один и другой были ему по плечо. Директорская голова была в фуражке, с белой кокардой, с бакенбардами и в очках. А надзирательские головы были острижены наголо, до блеска кожи. Черные мундиры придавали им сходство с воронами. Директор обратился сначала к Нейко, стоявшему ближе:

— Почему не дробишь камни?

Вот уже целую неделю заключенные били щебенку для дороги, по которой на восточный фронт должны были отправиться немецкие танки. Дорожный настил предстояло укладывать политическим заключенным. Эту идею выдвинул сам директор, а вышестоящее начальство дало «добро». И директор торопился. Ему страшно хотелось выслужиться.

— Рука у меня гноится, — ответил Нейко.

— Так. Ну, а ты? — обратился директор к Игнату.

— А меня язва схватила. — И Игнат спокойно вытянул руки по швам широких, как пустой мешок, брюк.

Директор скрипнул зубами, его гладко выбритое, смуглое лицо слегка побледнело. Он снял очки и почему-то начал их протирать носовым платком. Затем снова их надел на горбатый нос, глубоко втянул воздух и кивнул надзирателям:

— Полечите его!

Нейко даже в голову не пришло спрятаться в камере. Он немного отступил назад и оперся о стену. В коридоре было тихо, как в яме. Не было ни солнечного лучика, который бы согрел воздух, хотя снаружи был жаркий летний день, ни мухи, жужжание которой напоминало бы о жизни. В тюремном коридоре трое набросились на одного. Этот один был в одежде заключенного, с непокрытой стриженой головой. Выглядел он совсем беспомощным. Первым замахнулся дубинкой надзиратель слева. Удар пришелся по шее Игната. Из глаз посыпались искры, но Игнат даже не дрогнул. Не говоря ни слова, надзиратель справа, отличавшийся от другого крупной бородавкой, сидевшей на носу, тоже размахнулся дубинкой. На высоком чистом лбу заключенного остался багровый след. Нейко вжался в стену, и душу его охватило негодование. Вся его душа закричала — как они смеют, как смеют! А удары уже сыпались на Игната с двух сторон. Директор отступил назад, упершись кулаками в бока, расставив пошире ноги для большей устойчивости и, прищурив глаза за стеклами очков, с каким-то животным наслаждением смотрел на Игната, по лицу которого сбегали струйки крови. В тишине коридора слышались удары дубинок.

Не слышно было человеческой речи, раздавалось только сопенье надзирателей. Ноги Игната будто примерзли к цементному полу. Каждый удар дубинки отзывался в сердце. Он боялся лишь одного: как бы кровь, стекающая по лбу, не заливала глаза. Ему хотелось до конца, до последнего вздоха, пока у него есть силы, смотреть в глаза надзирателям, особенно директору. Он выдержит! Он выдержит, если попытается думать… Почему бы ему не продолжить разговор, который совсем недавно они вели с Нейко? О родном селе, о близких, о девушках… На чем они остановились? Но тут его оглушил сильный удар. На этот раз яростно ударил надзиратель с уродливой бородавкой на носу… Ах, да, Игнат рассказывал о своей матери. Она рано овдовела, но всегда была веселой, умела пошутить. Ростом не вышла, но была жилистой, как корни пырея. Так просто не вырвешь… Удары, сыпавшиеся справа и слева, обрывали мысли. Оставалась лишь пустота, в которой с головокружительной быстротой мелькали силуэты надзирателей и директора. Игнат уже не чувствовал, что лицо у него окровавлено, что надзиратели и директор переглядываются, не замечал, что в ударах уже ощущается усталость, колебание… Так о чем же ему говорил Нейко? Кажется, о своей девушке. Игнат видел ее фотографию. Огромные глаза, округлый подбородок, длинные, буйные волосы, падающие на плечи. Как ее звали? Мария… Нет, Мария — это его мать… Ее зовут… Светломира… Красивое имя! Светломира… Тут тебе и свет, и мир. Свет и мир. За это борются люди, за это погибают… Постепенно мысли победили боль. Она притупилась, сердце уже не ныло.

— Хватит! — рявкнул директор, и надзиратели спрятали дубинки.

— Ну и человек! — устало выдохнул один из надзирателей.

— Кремень! — прорычал другой, с бородавкой.

Игнат молча смотрел на них. Может, они отдохнут и начнут снова. Он не знал, что их озадачило его поведение, его стойкость. Он смотрел на них с сожалением, что особенно поразило директора. Он дал знак надзирателям не бить больше заключенного. Игнат ждал, стиснув зубы. Нейко стоял возле стены, до боли сжав кулаки. Тишина сгущалась, становилась до невозможности гнетущей… Она давила на барабанные перепонки, и они потрескивали, звеня, как шаги в подземелье. Игнат уже не думал о селе, о близких, у него не хватало сил продолжать мысленный разговор с Нейко. Он только видел перед собой три фигуры и ждал. Они тяжело дышали. Лица у них были перекошены, бледны, вокруг глаз легли мелкие морщины. Казалось, что это их мучили, на них сыпались удары дубинок.

— Пошли, — скомандовал директор надзирателям.

Но спокойный, твердый голос Игната приковал их к месту.

— Позор вам!

Голос разорвал густую тюремную тишину. Отозвались эхом холодные камни стен, запертые камеры — Позор! Позор! Позор!

Тюремщики переглянулись. Быстро быстро зашагали они прочь. А слова Игната гнались за ними, настигали их: Позор! Позор! Позор! Прошло несколько минут, прежде чем сумрак поглотил их фигуры. И снова нависла тишина. Игнат закрыл глаза и почувствовал, как погружается в темноту. Нейко бросился к нему и поддержал его больной рукой, но боли не ощутил. Весь он был напряжен, как стальная струна.

— Вытри мне кровь с глаз, — тихо попросил Игнат. — Я хочу смотреть…

Перевод Н. Нанкиновой.

ОТЕЦ

В мой последний приезд в село мы с отцом часто ходили на