улицу, и курит, курит, и ходит, неприкаянный, из угла в угол, поскрипывая в тишине навощенными до блеска половицами…
О, много он чего видел на своем веку, этот изумительный по своей суровой красоте город Стокгольм! Город, сумевший, после стольких войн и кровавых мятежей, обуздать наконец разрушительные людские страсти и инстинкты и создать для своих жителей устойчивую, надежную, спокойную, воистину человеческую жизнь. Город, целиком построенный на скалах и на воде. Город, вот уже двести лет занятый лишь строительством, лишь украшением жизни, лишь здоровьем и счастьем населяющих его людей.
Правда, и в нем иногда убивают, как убили несколько лет назад Улофа Пальме (на месте убийства, на Свеавеген, на асфальте — всегда цветы). И в нем курды воюют с турками, а турки — с курдами. И в нем в скверике около обсерватории каждый день можно видеть одних и тех же опустившихся, опухших личностей… Но, черт возьми, даже «бомжи» в Стокгольме какие-то особенные! Он, «бомж», не будет приставать, не будет хватать тебя за руку: он негромко, вежливо, сохраняя достоинство, попросит у тебя (причем почему-то обязательно по-английски) сигарету или крону и, поклонившись, отойдет назад, к скамейке, на которой его дружки тихо-мирно, никому не мешая, попивают с утра свое пиво или просто так жмурятся, нежатся, дремлют, подставляя свои небритые физиономии скупому стокгольмскому солнцу.
А и солнце, и небо — они тоже в Стокгольме необычные. Иногда мне казалось, что именно они больше всего виноваты в том, что с утра до вечера не отпускала меня здесь тоска. И солнце низкое, и небо низкое — да-да, прозрачное, бездонное в своей прозрачности, но именно низкое, нависающее прямо у тебя над головой, так, что, кажется, рукой можно до него достать. А к вечеру оно, небо, еще и желтое с той, закатной, стороны, и купола, и шпили церквей в нем торчат, и все это далекое, пустое, холодное, вечное, и улицы пустые, и парки, и озеро Маларен, и дворцы, и ратуша, и мосты…
Слишком все красиво, слишком все пусто и прозрачно — нервы сами собой взвинчиваются, по спине бежит озноб, ноги ускоряют шаг, и ты куда-то спешишь, торопишься, размахивая руками, а куда? Еще один мост, еще один холм, а вернее, застроенная домами скала, еще одна кирха, или парк, или опять вода, и на ней неподвижные яхты, приткнувшиеся к причалу, и набережная, и каштаны на ней, а на озере лебеди, а над озером чайки…
А если устал, если уж совсем невмоготу стало это одиночество на людях, на бегу — можно погрузиться и в другое, еще более полное одиночество. Например, зайти в первую попавшую кирху и там посидеть на скамеечке в совершенно пустом ее зале, где-нибудь поближе к алтарю, и если повезет, услышишь даже, как невидимый снизу органист репетирует там, наверху, что-то совсем уж внеземное, совсем уж потустороннее: Бах, догадываешься ты. Или сесть на лавочке под стенами ратуши, у могилы Биргер Ярла — основателя Стокгольма, и смотреть на воду, и если долго смотреть, то непременно увидишь, как здесь, в самом центре города, на твоих глазах из озера свечой выпрыгнет метровый лосось и тут же опять камнем уйдет в воду. Или же просто спрятаться в маленьком университетском скверике, это совсем уж возле твоего дома, и там сидеть, под вязами и каштанами, и смотреть на сорок, важно расхаживающих по траве, и на крокусы, кучками пробивающимися там и сям из земли, и слушать стук дятла над головой, и редкие гудки машин там, за оградой, и за все время, пока ты сидишь, не увидеть в этом скверике ни души. Ну, разве что раз-другой какая-нибудь молодая мама с коляской, не торопясь, пересечет его из конца в конец и, может быть, даже кивнет и улыбнется тебе: шведы, как известно, суровый, замкнутый народ, но это больше по виду, а так-то они добрые люди и на добрый взгляд отвечают обычно тоже добром.
Но самый верх одиночества это, конечно, моя комната в снятой нами квартире на четвертом этаже в большом сером доме на Вега-гатан, рядом со знаменитым собором Густава Вазы на Оден-план. Письменный стол у окна, потертый палас на полу, в углу покрытая пледом раскладушка, полстены — изразцовая печь с медной заслонкой (разумеется, недействующая), на другой стене огромный старый плакат про какие-то морские торжества, имевшие место в Стокгольме, Бог знает, в каком году: адмиралтейство, силуэты кораблей, облачка дыма из корабельных орудий… Но главное — это большая белая деревянная чайка по имени Моцарт, висящая у меня под потолком. Дернешь за шнурок — и она тотчас же (и долго потом!) начинает плавно махать крыльями, и на каждом крыле снизу написано: «Моцарт». Даже самому мне теперь поверить трудно, сколько же я простоял в одиночестве в этой комнате, дергая так за шнурок… Между прочим, там, за этим письменным столом, под этой чайкой по имени Моцарт, я и написал вчерне свой последний роман «В пути я занемог».
А рядом, через улицу от нас, жила и, слава Богу, пока еще, как говорят, живет Астрид Линдгрен. И, честное слово, я столько за этот год насмотрелся на дома, на крыши, на окна, на подъезды в соседних с ее домом кварталах, что, как мне кажется, я не раз наяву видел этого симпатичного, «в меру упитанного» парнишку с пропеллером на спине, кого весь мир знает под именем «Карлсон, который живет на крыше». А уж Фрёкен Бок, это уж точно, я встречал на своей и на соседних улицах чуть ли не каждый день.
А еще я верю, что в Стокгольме живут гномы — славные такие ребята, которые очень любят шутить с людьми, чем-нибудь приглянувшимися им. Мне, например, они все время подбрасывали везде под ноги маленькие блестящие грошики-монетки в десятую кроны. В итоге скопилась у меня целая чашка этих монеток, и я был, признаюсь, искренне огорчен, когда в один какой-то день шведское правительство всех их разом взяло и отменило.
Ну, и конечно, незабываемое воспоминание — Нобелевские торжества, чуть ли не главное каждый год событие в жизни Швеции. В том году шведы пригласили на эти торжества от русских нас с женой (благо мы были, так сказать, под рукой, рядом) и из Москвы — известного нашего историка Ю. Н. Афанасьева. Все, все запомнилось: и мой взятый напрокат фрак, который, не знаю, как Юрий Николаевич, а я-то одел первый раз в жизни, и, надо сказать, очень себе в нем понравился, и длинное, со шлейфом и открытыми плечами платье жены, и сама церемония вручения Нобелевских премий в главном концертном зале Стокгольма, и король, и королева, и их свита, и торжественный обед в огромном Рыцарском зале ратуши — весь шведский нобилитет во фраках, мундирах, лентах, эполетах, крестах и звездах, в бриллиантах, в мехах и длинных вечерних платьях, и трубы герольдов с хоров, и знамена с кистями, и торжественная, во главе с королем и королевой,