Несмотря на юный возраст, заботами отца, а верней, его ученых рабов, я умел неплохо читать, считать и писать на родном греческом языке. В первые месяцы отец даже приплачивал Ливадину за мое так называемое обучение. Однако постепенно платежи от отца стали поступать все реже, пока однажды не прекратились вовсе. Тем не менее Ливадин не отослал меня обратно. Подозреваю, что учитель привязался ко мне, ведь у него не было ни жены, ни детей. Ко всему прочему, я очень скоро стал ему по-настоящему полезен.

А как же, я был шустрый малый, который мог быстро, а главное, точно, посчитать не только звонкие монеты и трехзначные цифры, но и вести все необходимые записи в налоговых книгах красивым и ровным почерком. Признаюсь, мне даже нравилась такая работа: с людьми и звонкой монетой. А вот мой господин страдал. По своей натуре Ливадин был честным человеком, а его должность, мягко говоря, не совсем предусматривала наличие подобного качества характера.

Через два года после того, как Ливадин взял меня в ученики, он получил новую должность, которая ему откровенно нравилась. Мой учитель стал старшим писарем в императорском скриптории¹⁰ Константинополя. Ливадин был счастлив, а я нет. Именно с того момента для меня начались тяжелые времена, потому как моим основным занятием стало ежедневное и многочасовое переписывание старинных текстов из толстых, безумно тяжелых манускриптов и бесконечно длинных папирусных свитков. Некоторые тексты к тому же были написаны на причудливых заморских языках, и беспощадный Ливадин заставлял меня их изучать.

В то же самое время Ливадин открыл во мне один особенный талант, природу которого я не в силах объяснить себе до сих пор. Мой учитель называл его не иначе как дар божий. Я оказался обладателем воистину удивительной памяти. Все, что я когда-либо слышал, читал или копировал на бумаге и пергаменте, я запоминал с невероятной точностью и при необходимости мог воспроизвести по памяти слово в слово. Такая способность удивляла и восхищала многих из моего окружения в скриптории, однако в гораздо большей степени мой талант вызывал скрытую, а иногда и открытую зависть. Должно быть, именно из-за этой моей особенности, то ли в шутку, то ли всерьез, меня прозвали Филат Гупин¹¹, а вот мое полное родовое имя Феофилакт Серапул было мало кому известно.

– А ты, Филат, как я погляжу, даже чересчур доволен путешествием, – с кислой миной на лице заметил мне Ливадин, опираясь своими длинными худыми руками о борт галеры. – И никакой недуг к тебе не пристает.

– Ты сам говорил мне, учитель, что я еще слишком молод, чтобы хворать, – самоуверенно заявил я.

– Именно так, мой мальчик, ведь сей непременной роскошью каждый из нас обзаводится только с прожитыми годами, – привычно-назидательным тоном подтвердил мой учитель.

– Господин, может быть, я снова приготовлю тебе лечебное снадобье, что дал нам аптекарь перед отплытием из Константинополя? Ты говорил, что оно помогает тебе справляться с морской хворобой.

– Ну уж нет, в нынешнем состоянии мне способна помочь лишь твердая земля под ногами. Молю Бога о том, чтобы капитан знал, куда он ведет наш корабль, – ответил мне Ливадин и, нахмурившись, пробурчал себе под нос. – И как император может верить всем этим гнусным генуэзским проходимцам!

Покачиваясь от морского недомогания, Ливадин двинулся по направлению к корме, где находились покои ромейской принцессы. Точнее, там был возведен целый дом, неведомым мне образом прикрепленный к галере и занимавший добрую четверть нашего судна. Необычное сооружение было богато украшено дорогими тканями и живыми цветами, которые по большей части уже завяли, но продолжали выглядеть живописно.

– Твой плюгавый поп снова вздумал ругать меня за то, что я не знаю точной дороги в Трапезунд? – откуда-то сверху обратился ко мне хрипловатый мужской голос, говоривший на вольгаре¹².

Я поднял голову и увидел капитана нашего корабля, который стоял на баке¹³, расположенном прямо за моей спиной. Звали его Джованни. Он был родом из Генуи, невысокий, плотно сбитый, с сильно загорелым лицом и огромным орлиным носом. За неделю в море генуэзец настолько привык к моей бледной роже, что, зачастую, первым заговаривал со мной на своем родном языке, который я под неусыпным присмотром Ливадина изучал весь последний год в скриптории Константинополя. Несмотря на то, что мне преподавали более утонченный флорентийский вольгаре¹⁴, я все равно неплохо понимал капитана нашего корабля.

– Господин Ливадин вовсе не поп, и ты, капитан Джованни, это знаешь, – ответил я генуэзцу на его родном языке, немного оскорбившись за то, как он уничижительно обозвал моего учителя.

– Последние пять лет я служу ромейскому императору Андронику Палеологу и несколько раз в год хожу под его знаменем в Трапезунд, – поведал мне Джованни, которого покоробили сомнения Ливадина в его опытности. – Завяжи мне глаза, парень, и я все равно сумею отыскать верную дорогу в Трапезунд!

– Господину Ливадину нездоровится, – принялся я успокаивать возмущенного генуэзца. – Он плохо переносит морские путешествия, поэтому недоволен всем и всеми вокруг. Уверен, капитан, что мой господин не хотел тебя обидеть.

– Он считает себя самым умным, да? – с издевкой осведомился у меня разгоряченный Джованни.

– Мой учитель очень умный человек и самый образованный из тех, кого я знаю, – честно признался я.

– И чему же полезному учит тебя господин Ливадин? Чему такому важному, что должен знать и уметь настоящий мужчина?

Я задумался о том, какими навыками нужно обладать настоящему мужчине в представлении такого морского волка, как Джованни. Наверное, управлять кораблем, без устали и часы напролет работать веслом, знать как можно больше о звездах, ветрах и морских течениях. Может быть, еще лихо скакать на лошади, обращаться с оружием, охотиться, рыбачить и много всего такого, что я не умел, но очень хотел научиться. Свою работу в скриптории я не считал по-настоящему мужской. Более того, чтение и переписывание книг казались мне самыми скучными и нудными занятиями на свете. Конечно, Ливадин убеждал меня в том, что мы в скриптории занимаемся значимым делом, а именно сохраняем и передаем важные знания следующим поколениям. Только по прошествии многих лет я понял, что именно имел в виду мой учитель. Однако в подростковом возрасте высокопарные слова Ливадина казались мне какой-то нелепостью и бессмыслицей, а работа в скриптории – занятием исключительно для монахов.

Капитан Джованни, мгновенно заметив мою растерянность, заговорил намного веселее:

– Единственная стоящая вещь,