покатились вниз по серпантину.

«Баварский трактор» точнехонько въехал в крепкую узловатую пихту. Из-за кучерявых языков пламени было трудно разглядеть салон. Мы не стали спускаться ближе, чтобы не оставлять следов, и навели фотоаппарат. Да, в объективе явно было видно, что водитель остался за рулем. Сеньора Саларес была довольна. А я простила итальянцев.

Невозможно сказать, сколько мы выпили в следующие две недели, пока привыкали не каменеть от ужаса при виде каждого полицейского патруля. Старались выдумывать алиби. Потом шли и танцевали в переоцененные клубы на набережной. Шатались по барам и подцепляли тонкоперых испанцев на одну ночь. Меняли их между собой и шли за второй порцией. Просыпались в смазанном макияже, почти во всей одежде, исключая трусы. Раздумывали, не варить ли кофе на пиве. К салону стали относиться с меньшим драматизмом. Подумаешь, валяется коробка это элегантный беспорядок!

По странному совпадению, клиентов стало больше. Девицы потянулись замуж косяками. Прямо пропорционально количеству клиенток рос наш матримониальный скепсис. В каждой радостной невесте мы видели потенциальную клиентку.

И вот, когда мы уже было успокоились, на пороге снова появилась госпожа Саларес. Траур был ей к лицу – она выглядела спокойнее и увереннее. Казалось, даже морщины слегка разгладились. За ней по пятам следовала кругленькая недовольная сеньора, в черном пиджаке и полосатой майке.

Уже через десять минут Изабелла Фернандез плакала, комкала бумажную салфетку и изрыгала проклятия сиплым, булькающим романсеро. Она хотела, чтобы ее мужу двенадцать часов отрывали яйца, выжигали глаза, ломали ребра по одному и, если он сам от этого не сдохнет, пусть его пристрелят. Мерзкие дела скрывает покров семейной тайны: этот гад много лет назад изнасиловал их дочь. Та стала наркоманкой и недавно пыталась покончить с собой и только в этот момент ее мать узнала и причину сломанной психики своего ребенка, и что скрывалось за виноватым видом ее муженька. Мы предложили донье Фернандез чая с ромашкой и цену в пятьдесят тысяч. Со скидкой с учетом такого скотства.

Так мы начинали обретать профессионализм.

***

В старой комнате всегда темно. За окнами тихо шелестят волны и эти волны пахнут летним вечером. Темная комната над каналом уже не борется с плесенью. Она прожигает любую штукатурку. Окно раскрыто. Слышно, как на кухне клацает чайник, о фарфор гремит ложечка. Вот из нутра электрической печки вытащили вчерашний круассан и захлопнули железную губу.

Послышались шаркающие шаги, скрип лестницы и тяжелое дыхание. Дверь в темную комнату медленно открылась. На ручке повис сухой старик с яйцеобразной головой, прикрытой редким белым пухом. Подтягивая тело и ноги вслед за траекторией открывающейся двери, он с видимым трудом маневрировал подносом, на котором в унисон его кочковатым движениям содрогалась фарфоровая чашка.

В комнате его шаги смягчал древний зеленый ковер. Старик доставил поднос до края массивного дубового стола и неверными руками аккуратно перенес на сукно чашку и блюдце с еле теплым круассаном.

За столом сидела женщина лет семидесяти пяти. Через ее белые, зачесанные наверх полукучеряшки просвечивал острый луч света, врезавшийся в комнату из не зашторенной части окна. Сжав губы гузкой, она читала газету через маленькие позолоченные полумесяцы, повисшие на самом кончике носа.

Когда старик закончил сервировку, она, наконец, взглянула в его сторону. Помолчав, она протянула руку и он с радостью, будто получив разрешение, боком приблизился к ней. Женщина обняла его за талию, тот склонился и шумно чмокнул ее в макушку, дважды размашисто провел по ее спине и широко улыбнулся. Она улыбнулась в ответ, поле чего старик развернулся, захватил поднос со стола и поковылял к двери.

Сидевшая за столом дама проводила его взглядом и, когда дверь закрылась, придвинула к себе чай и круассан. Возвращаясь к газете, она принялась за еду, кроша сухую выпечку себе на бордовый шерстяной джемпер. Женщина мерно жевала, подтягиваясь всем лицом к краешку чашки, когда нечто в содержании прочитанного настолько ее заинтересовало, что она остановилась, поставила чашку, стряхнула крошки с джемпера и взяла со стола ручку. Ее внимание привлек мелкий заголовок в крайней правой колонке происшествий: «Директор по инвестициям банка NOBC найден мертвым». Потом женщина достала толстую школьную тетрадь и законспектировала находку. Это была двадцатая страница.

***

Тогда мы жили в Готико⁶ у Святого Жауме, в квартире, которую снимали со студенческих времен. Мы подозревали, что дом помнил еще времена до объединения Кастильской и Арагонской корон и затем перепланировался в честь каждой победы Реконкисты. Квартира была дорогая и несуразная – девяносто процентов ее составлял зигзагообразный коридор, в котором были ниши для кроватей, которые хозяин почему-то называл «комнаты». Окно в ванной во всю стену через изгиб фасада смотрело в окно гостиной, поэтому сидя на унитазе было удобно смотреть телевизор. Как и большая часть испанских жилищ, эта квартира была совершенно не приспособлена для человеческой жизни из-за отсутствия отопления и кондиционирования. Зимой было настолько холодно, что мы манкировали душем, летом настолько душно, что мы избегали квартиры.

За домом присматривали десятки жирных топочущих по кафелю тараканов, геккон, жравший наглых насекомых и сверчок, воспевавший эту плотоядную оргию. Еще одним персонажем в этом зверинце был призрак инфернальной старушенции в белом жабо. Она никого не ела, но раз в месяц на полнолуние стабильно пугала либо меня, либо Мию, материализуясь в коридоре в самый неподходящий момент. До начала нашей маленькой подработки денег на квартиру в Эйхампле⁷ у нас не было. А когда мы раздобрели на кэше с кровью, покидать это место мы не стали, рассчитывая, что в момент опасности лабиринт старых домов сомкнется за нашей спиной, как волшебный лес.

Мы жили на четвертом этаже. Ступеньки были явно украдены при разграблении египетских пирамид – сорок сантиметров для одного шага вверх. В пролетах можно было разводить костер и жевать черствый хлеб, пропахший пастушьей котомкой. В тот день мне тоже казалось, что я перекинусь через перила и останусь на месте. Наконец, когда я ввалилась в дверь, мне в лицо ударило странное ощущение, будто нечто неосязаемое, невыразимое бесповоротно исказилось. Полупустая уродливая гостиная комната показалась мне новой, как если бы я увидела ее впервые. Волосы на загривке встали дыбом, как когда мне в спину смотрела старуха в жабо. Но это было не ее время –