Ах! чистой и нежной, как настоящая гурия была та, которая нашла меня лежащим на границе пустыни, когда верблюд без всадника пришёл к её хижине среди пальм. Увидев, что я очнулся от обморока, она принесла мне воды и свежих фиников, и улыбалась, словно мать, когда я ел и пил. И, лишь тихо вскрикнув от ужаса и жалости, она умастила мою рану унимающими боль целебными бальзамами.
Её голос был так же нежен, как её глаза; а её глаза были как у голубей, обитающих неподалёку, в долине мирры и кассии. Когда я немного ожил, она поведала мне своё имя – Нерия; и я счёл его более прекрасным и мелодичным, чем имена наложниц султана, прославленные в песнях и легендах о давних временах. Она рассказала, что с младенчества жила со своими родителями среди пальм; а теперь её родители умерли, и для неё не было ни одного собеседника, кроме птиц, которые гнездились и пели в зелёных кронах.
Как мне рассказать о жизни, которая теперь началась для меня, пока заживала рана от копья? Как мне поведать о невинном изяществе, детской красоте, материнской нежности Нерии? Это была жизнь, далёкая от всех лихорадок мира и свободная от любой грязи; она была бесконечно сладкой и безопасной, словно во всём времени и пространстве не было никого, кроме нас и ничего, что могло бы потревожить наше счастье. Моя любовь к ней и её ко мне, были неизменны, как цветы и плоды пальм. Наши сердца были обнажены друг перед другом, без тени сомнения или нерасположения; и наши рты соединялись так же просто, как розы, соединённые вместе летним ветром.
Мы не чувствовали ни голода, ни потребностей, кроме тех, которые вполне удовлетворялись хрустальной колодезной водой, пурпурными фруктами с деревьев и друг другом. Нам принадлежали рассветы, изливавшиеся через просвечивающий изумруд ветвей; и закаты, янтарь которых падал на чистые цвета газона, более изящного, чем бухарские ковры. Нам принадлежала божественная однообразность удовлетворения, нам принадлежали поцелуи и нежность, всегда одинаково сладостная, но безгранично разнообразная. Нам принадлежала дремота, навеянная ясными звёздами и ласки без отвержения или сожаления. Мы не говорили ни о чём, кроме нашей любви и пустяках, наполнявших наши дни; и всё же, слова, которые мы произносили, были глубже, чем важные рассуждения учёных и мудрецов. Я больше не пел, я позабыл свои оды и газели[3]; ведь сама жизнь стала музыкой.
Летопись счастья без происшествий. Я не знаю, сколь долго я жил с Нерией; ибо дни сливались вместе в сладкой гармонии мира и восторга. Я не помню, много или мало их было; ибо времени коснулось это небесное волшебство и больше не было временем.
Увы! тихий ропот недовольства, рано или поздно просыпающийся в груди счастливца, слышный сквозь главную мелодию небес! И так пришёл день, когда этот маленький оазис больше не выглядел безмерным раем, о котором я мечтал, когда поцелуи Нерии стали словно мёд, слишком часто вкушаемый, когда её грудь стала миррой, слишком часто вдыхаемой. Однообразие дней больше не было божественным, отдалённость стала не безопасностью, но узилищем. За окаймлённым деревьями горизонтом реяли опаловые и мраморные грёзы о легендарных городах, которые я искал в прошлом; и голоса славы, звучащие, словно у наложниц султана, взывали ко мне далёким, обольстительным журчанием. Я стал печальным, тихим и смущённым; и, видя изменения, происходящие со мной, Нерия тоже опечалилась, и смотрела на меня глазами, темневшими, как ночные колодцы, в которых задержалась единственная звезда. Но она не издавала ни звука упрёка или увещевания.
Наконец, запинаясь, я рассказал ей о моём стремлении уйти; и, лицемерно, как мог, я говорил о неотложных обязанностях, которые взывают ко мне и не могут быть отринуты. И я пообещал, со многими клятвами, возвратиться, как только позволят эти обязанности. Бледность лица Нерии и её потемневшие оттенённые лиловым глаза, были выразительнее смертельной тоски. Но она сказала только, “Не уходи, молю тебя. Ведь, если ты уйдёшь, ты не отыщешь меня снова”.
Я рассмеялся над этими словами и поцеловал её; но её губы были холодны, как у мёртвой, они были безответны, словно мили отдаления уже встали между нами. И я тоже был печален, когда ехал прочь на моём верблюде.
О последующем можно рассказать и много, и мало. После многих дней среди изменчивых границ песка я приехал в далёкий город; и там я пребывал некоторое время и, в какой-то мере, обрёл славу и наслаждение, о которых я мечтал. Но, среди шумных и галдящих базаров, и среди нежного шёпота гаремов, ко мне возвращались напутственные слова Нерии; и её глаза умоляли меня из пламени золотых ламп и блеска богатых нарядов; и на меня нападала тоска по утраченному оазису и губам брошенной любви. И из-за неё я не знал умиротворения; и через некоторое время я вернулся в пустыню.
Я крайне тщательно возвратился по своему пути, по барханам и далеко отстоящим друг от друга колодцам, отмечавшим этот маршрут. Но, когда я полагал достигнуть оазиса и снова увидеть раскачивающиеся над обиталищем Нерии пальмы и мерцающие воды рядом с ним, я увидел только пустые пески, где одинокий, пустой ветер рисовал и стирал свои бессмысленные складки. И я искал от края до края песков, в каждом направлении, пока не стало казаться, что я должен настигнуть самый убегающий от меня горизонт; но я не мог найти ни одной пальмы, ни травинки, подобных цветущему газону, на котором я лежал или блуждал с Нерией; и колодцы, по которым я приехал, были солоноватыми и заброшенными, и никогда не могли быть хрустальными сладкими источниками, из которых я пил с нею.…
С тех пор я не знаю, ни сколько раз солнце пересекало бронзовый ад пустыни; ни сколько раз луна опускалась в воды миражей и мар. Но я всё равно ищу этот оазис; и я всё равно оплакиваю час безрассудной глупости, когда я оставил его прекрасный рай. Наверное, ни одному человеку не дано дважды достичь счастья и безопасности, далёких от всего, что может потревожить или напасть, которые я познал с Нерией в прошлом. И горе тому, кто отвергнет это, кто станет добровольным изгнанником из безвозвратного рая. Отныне его участь – только увядающие видения памяти, мучения, отчаяние и иллюзии искомых миль, пустота, куда не упадёт даже легчайшей тени листа и источники, вкус которых – огонь и безумие…
Мы все сидели в тишине, когда незнакомец умолк; и никто не хотел говорить. Но среди всех нас не было ни одного, кто не вспомнил бы лицо той, к которой он вернётся, когда караван завершит своё путешествие.
Вскоре мы
