удивительны рвение и тщательность, с какими собирали лицейские документы и воспоминания Я. К. Грот или Селезнев, сами связанные с Лицеем. Удивляться нужно скорее тому, что мемуары о Лицее в большинстве своем носят характер разрозненных припоминаний и что в массе документов им принадлежит сравнительно скромное место. Тем не менее именно лицейская среда породила записки И. И. Пущина, принадлежащие к числу самых полных и достоверных воспоминаний о юношеских годах поэта. Отчасти направляемые поэтическим творчеством Пушкина, они отразили тот самый «лицейский дух», который не без оснований рассматривался в правительственных кругах как источник либеральных и прямо революционных настроений. Пущин, сам один из ярчайших носителей этого «духа», создал произведение, едва ли не единственное в своем роде. «Декабрист» в самом глубоком историко-психологическом смысле, подчинивший свою жизнь идее общественного служения, он пронизывает личным началом свое автобиографическое повествование до такой степени, что оно становится одновременно и памятником истории быта — лицейского в первую очередь. В отличие от многих современных ему литераторов-декабристов, он не отбирает и не отсеивает личный, бытовой материал, как неважный и малоценный; ему важно все, поскольку именно это «все», до детских шалостей и проказ, было освящено поэзией его великого друга. Его записки — это литературный памятник декабризма, испытавший влияние пушкинской эстетики, и в нем органично проступают факты политической биографии Пушкина.

«Лицейская традиция» в поэтическом освещении Пушкина была фактом литературы. Поэтическая автобиография никогда не тождественна реальной. Взятая же как документ не литературный, а исторический, она должна быть подвергнута коррекции, — между тем именно в этом своем историческом качестве, но вне всякой исторической критики она вошла в дореволюционные представления о Лицее как о мирном царстве патриархально-идеальных отношений. Это представление, сейчас уже опровергнутое советской наукой о Пушкине^[5], разрушается изнутри и самими лицейскими мемуаристами: например, резко недоброжелательные и даже, как писал еще Вяземский, «похожие на клевету» воспоминания М. А. Корфа отражают размежевание среди лицеистов. Путь Пущина вел на каторгу. Путь Корфа — на высокие ступени иерархической лестницы. Его голос — это голос официальной историографии николаевского времени, осудивший лицейского Пушкина с нравственной и духовной стороны. Его «записка» особенно интересна своей открытой тенденциозностью: она наглядно показывает остроту и напряжение общественной борьбы вокруг имени и биографии Пушкина.

Лицей кончился, и наступил новый и очень важный этап пушкинской биографии — короткий петербургский период.

Эти годы дочти не отражены в мемуарах о Пушкине. В это время шло становление личности. Запоминается же обычно личность сложившаяся или отмеченная яркими внешними признаками — экстравагантностями, бурной биографией. В немногочисленные воспоминания о 1817–1820 годах попадают все эти издержки роста — юношеское бретерство, театральные проказы…

Сведения о Пушкине конца десятых годов рассыпаны в переписке Вяземского, Тургеневых, Батюшкова, Жуковского, В. Л. Пушкина. Сообщают о его новых стихах, даже замыслах; о петербургских похождениях, приездах и отъездах; передают остроты и литературные суждения; пересылают списки стихотворений. «Стихи чертенка-племянника чудесно хороши! „В дыму столетий“! — Это выражение — город. Я все отдал бы за него, движимое и недвижимое» (Вяземский, 1818). «Чудесный талант! Какие стихи! Он мучит меня своим даром как привидение» (Жуковский, 1818). Эти люди, с таким восторженным интересом следившие каждый шаг юного поэта, — много старше его. Это круг молодых приверженцев Карамзина, участники полупародийного общества «Арзамас».

Они — носители европейской просветительской традиции, они полемисты, враги литературных архаиков, адепты, иногда слепые, — вроде Василия Львовича Пушкина, — карамзинской «чувствительности», защитники его языковой и литературной реформы. Этим людям — Вяземскому, Жуковскому, А. Тургеневу — предстоит сопутствовать Пушкину на протяжении всей его жизни. Они «свои». Какие бы ссоры и разногласия ни омрачали их отношений, они связаны с Пушкиным неразрывной цепью долголетней привязанности, общих интересов, бытовых привычек. Наряду с «лицейским братством» «арзамасское братство» составляет среду, сформировавшую личность Пушкина. И дело здесь не в тождестве литературных позиций, — тождества не было, — а в некоей общности интересов и литературного воспитания и в том особом и обособленном от других социально-психологическом складе, который отличает людей «кружка» и облегчает им связь и взаимное понимание друг друга преимущественно перед всеми остальными.

Все это чрезвычайно важно, хотя «арзамасцы», как сказано, почти не оставили мемуаров о Пушкине. В традиции Лицея и «Арзамаса» находят свое объяснение некоторые черты литературной и личной биографии Пушкина, отмеченные, но не понятые даже близкими ему людьми, не принадлежащими этому кругу. Так, многие из них, даже присяжный эпиграмматист Соболевский, — не говоря уже о Погодине и других, — не могли понять и принять эпиграмм Пушкина и его полемических статей. Педантичный и восторженный романтик Розен недоумевал, как Пушкин (и Вяземский и Жуковский!) могли восхищаться алогизмами «Носа» или «грязного» «Ревизора»; сторонники «серьезной», «философской» поэзии презрительно третировали, скажем, «Домик в Коломне». Между тем эпиграмматическая заостренность литературных полемик, алогическая пародийность, приверженность к «легкому и веселому», скрывающему за собой весьма серьезное содержание, наконец, самый культ острословия, каламбура, анекдота вели к «Арзамасу», как и классическая точность литературного мышления и выражения. В рассказах Смирновой-Россет предстают перед нами Пушкин, Жуковский, Вяземский, с комической серьезностью сочиняющие вместе с Мятлевым смешную и нелепую арзамасскую «галиматью». «Арзамасским духом» веет от поздних воспоминаний Вяземского. В них особое место принадлежит острым словечкам и забавным анекдотам Пушкина, — до них Вяземский сам был большой охотник. Вяземский был убежденным «арзамасцем» до конца дней своих и иногда, может быть, непроизвольно переставлял акценты; по прошествии многих лет он несколько «приближал» Пушкина и к Карамзину, и к Дмитриеву, посмертно выигрывая у него многолетний спор. Пушкин же, принадлежа «Арзамасу» в основе своего литературного воспитания, был «сектатором» в гораздо