это себе представить, люди все же стали понимать, как подступиться к такой работе. Они со временем приноровились к бескрайней степи, которая сначала казалась чужой и недружелюбной, к чернозему, который до сих пор никого не слушался и своими жирными соками питал не зеленые стебельки хлебных колосьев, а дикую колючую траву, которую называют «курай»^[28]. Люди, которые вначале не понимали, чего хочет лошадь, если все время ржет или непрестанно качает головой вверх-вниз, со временем почувствовали себя уверенней.

Сегодня я понимаю, как изменились люди и их привычный образ жизни. В ком раньше, в ком позже, произошел перелом. Даже разговорная речь стала не такой, как прежде. Поселенцы были из разных областей, поэтому получилась смесь разных еврейских диалектов, но вообще-то это не убавило едкого остроумия. Не было недостатка в насмешках и новых прозвищах. Никого не изумляло, что у немолодого еврея, который только что поцеловал мезузу^[29], брюки засунуты в жирно намазанные дегтем сапоги. А как иначе, если вокруг грязь — глубокая, густая и очень липкая. У вчерашнего бледного счетовода под загорелой кожей появились мускулы. Появились, потому что он пахал, сажал, косил и поил целину своим потом.

Стар и млад, каждый со своими заботами, научились запрягать лошадь, отличать одно растение от другого; мастерить и приспосабливать каждую деталь сельскохозяйственного инвентаря; каждое утро выносить из стойла вилами «благоуханный» навоз. Для этого тоже нужна была сноровка. Даже до змей, которыми кишела степь, постепенно дошло, что им придется исчезнуть.

Собственными руками надо было построить дом, пристройку к нему, стойло для скота, и всем вместе — создать поселок с начальной школой, клубом, зданием сельсовета и кооперативной лавкой (с вечно пустыми полками) и вырыть два очень глубоких колодца (до сих пор помню, как я орудовал ручкой вала; железная цепь мчалась вниз до тех пор, пока не раздавался всплеск). А как можно было обойтись без плотины для пруда, чтобы дети и лошади могли искупаться!

Трудились до седьмого пота. Вставали с первыми петухами, спать ложились вместе с курами. Но было чем гордиться. Эта новая жизнь вновь напоминала о давней связи евреев с землей и природой. Да, не каждый «под своей лозой и под своей смоковницей»^[30], но все жили сельским хозяйством. Район имени Сталина (Сталиндорфский район)^[31] был самым крупным среди других еврейских национальных районов Украины. Основали его не на пустом месте, а на основе старых еврейских сельскохозяйственных колоний^[32], таких, как Ново-Витебск, Ново-Ковно, Ново-Житомир, Ново-Подольск, Излучистое, Каменка. Это было в 1930 году. В районе стала выходить газета, появились театр, клубы, библиотеки. Делопроизводство и большинство учреждений, начальные и средние школы (до 1937 года)^[33] — все было на еврейском языке.

Когда началась якобы добровольная, но на самом деле обязательная коллективизация и раскулачивание, то есть высылка людей, у которых было лучшее хозяйство, наш сосед, владевший двумя лошадьми, тремя коровами и несколькими овцами, сказал: «Теперь наша жизнь пойдет наперекосяк». Он не ошибся. Национальная политика, особенно по отношению к евреям, уже тогда пошатнулась. Приведу два примера.

Я тогда учился во втором или третьем классе. Со мной за одной партой сидела девочка из соседней украинской деревни Онтруби. Девочку звали Христина Чумак или, может быть, Кристина. Она была хорошенькая, с ямочками на щеках (я вспоминаю ее как свою первую детскую любовь). Идиш Христина немножко знала еще до того, как пришла к нам в школу, потому что около года в их доме жила семья переселенцев с маленькими детьми. У нее был красивый голосок, и она участвовала в детском хоре, который часто выступал перед взрослыми в клубе.

Весть о том, что в еврейских школах прилежно учатся украинские дети, дошла до Москвы^[34]. Из центральной газеты «Пионерская правда», которая выходила многомиллионным тиражом, к нам прибыл специальный корреспондент, и это дело, как у нас говорили, «разложил по тарелочкам». В основном, видно, речь шла о том, что еврейский язык укрепляет дружбу народов.

Почти в то же время, в конце 1920-х годов, мой старший брат окончил курсы механизаторов и стал первым в районе трактористом. Затем он возглавил бригаду, к которой были прикреплены десять тракторов, комбайны и другая сельскохозяйственная техника. Задерживаться на одном месте не приходилось, и они возили с собой большую крытую будку на колесах. Механики — молодые, здоровые еврейские парни — говорили между собой, ссорились, мирились, пели песни — все на еврейском языке. Как же иначе?

О том, что к ним может приехать большой начальник, их предупредили заранее. Они свою деревянную будку скребли и мыли так, словно это был военный корабль. Откуда-то им привезли ослепительно-белые занавески. Вместо висячей керосиновой лампы с лопнувшим и темным от копоти стеклом повесили два фонаря. Один освещал обеденный стол, второй — первую, только что выпущенную стенгазету.

Прибыл не кто-нибудь, а сам Мендл Хатаевич, первый секретарь Днепропетровского областного комитета партии. Как рассказывал брат, взгляд визитера ничего не пропускал. Хатаевич взглянул на эти чистейшие занавески, и в уголках его губ появилась ядовитая усмешка. Полистал журналы и газеты, до которых еще никто не успел дотронуться, и мимоходом заметил, что трактористам не хватает мыла, чтобы помыть руки.

И тем не менее, можно сказать, все шло гладко. Бригада Хатаевичу понравилась, и он обещал, что в ближайшие дни она получит дефицитные запчасти для машин. Когда дело уже шло к отъезду, Хатаевич задержался возле стенгазеты. Возможно, он в нее не только заглянул, но и кое-что прочел. Почему бы и нет, если Мендл Хатаевич родился в Гомеле, и было ему, судя по виду, чуть больше сорока. Стоял, стоял, и на его скулах заходили желваки. Он осведомился:

— Кто редактор этой стенгазеты?

Редактор, Пиня Кацман, который одновременно был секретарем комсомольской ячейки, паренек боевой и находчивый, к тому же весельчак, тут, однако, растерялся. Шутка сказать, вопрос-то задал «сам» первый секретарь области, которая, между прочим, по площади больше нескольких небольших стран вместе взятых.

Пиня (впоследствии он погиб при взятии Кенигсберга), как мог, объяснил, почему газета написана на идише, обратив внимание начальника на статейку об экскурсии учеников в его бригаду, подписанную Христиной Чумак.

От директора машинно-тракторной станции Мендл Хатаевич (он был репрессирован в 1937 году) пожелал узнать, почему бригада состоит из одних евреев.