хозяином оказался поставлен неудачнее некуда — мало что в конце огорода, ходи туда каждый раз, как в какое путешествие отправляйся, так еще и в низине, заливало каждую весну выше колен, и держалась вода до середины лета, а не ведреное лето, так и вообще не просыхало. Здесь же, под боком у дома, был взгорок да глина, так что толком и не росло ничего; еще только начинали тут жить — пробил шурф, поглядел, как стоит вода: низко стояла, самое то место для погреба. Но молодые еще были в ту пору, да вдвоем, как свободная минута, так то и знали только, что баловаться, — не собрался поставить. Потом, когда Витька родился, вообще не до погреба сделалось, будто обузились субботы-воскресенья, как меньше в них часов стало, успевай лишь поворачивайся в свободное время дыры латать. А дыры так и лезли одна на другую: то крыша потекла, то угол у дома осел, перекособочило его, то крыльцо гнило-гнило да сгнило. Витька подрос, стал пастись в детсаду, пошел в школу, год от году делаясь все самостоятельней, и времени опять будто прибыло, и тут-то уж снова вернулся мыслями к погребу, накатал бревна для сруба, ошкурил, начал уж и сам сруб ладить… А, как нож острый вспоминать, два почти года так все и провалялось, как осталось тогда. Два почти года не мог себя поднять ни на что.

Ворочаться в дом еще раз Прохор не стал, отложил дрын на воротах и вышел на улицу через них.

В проеме растворенного кухонного окна, увеличась ростом из-за подставленной, видимо, под ноги скамейки, стояла, тянулась вверх, заголившись ляжками, жена. Наверное, над окном у потолка спрял свою пряжу паук, и она сметала ее. Корова в стаде, в клуб не к спеху, и принялась уже за утренние домашние дела.

— Ворота там заложи, я открыл, — приостанавливаясь напротив окна, сказал Прохор.

Жена пригнула голову и глянула на него.

— А ты чё эт, — удивилась она. — Не ушел еще? Я уж думала — давно.

Оттого ли, что он был на улице, а она в доме, не рядом, в общем, или уж действительно так удивилась, звонко у нее это сказалось, руки она, пригнув голову, не опустила, и полные ее, сочные ноги по-прежнему сверкали из-под вздернувшегося подола немного не до того самого места, где уж и кончаются. Прохору подумалось: вот так, поди, и тогда гляделась, так же, поди, задралось у нее платье-то.

— Не ори. Чего орешь? — сказал он. — Пусть поспит Витька. В школу вот пойдет скоро, некогда будет дрыхнуть. Ворота, говорю, заложи, поняла?

— Поняла, — враз потускнев голосом, сказала жена. И опустила руки.

— А днем, накажи, попусту чтоб не особо болтался, пусть яму копает. Вечером проверю, сколько вынет. Поняла?

— Поняла, — снова отозвалась жена.

Прохор повернулся и пошел по улице дальше. Достал папиросы, закурил на ходу. Вспоминалось, как сын вчера все норовил загрести на лопату побольше, одергивать приходилось, порявкивать даже, чтобы не рвал пупка, — и будто какое тепло разливалось по груди, улыбка лезла на губы. Хороший парень, не сачок, работяга. Сейчас приятно глядеть, а вырастет, пойдет вкалывать по-настоящему — гордиться можно будет, в такого парнягу должен вылиться. Сын вот и держит. Как удила во рту. А не сын бы — так все б… Со всех тормозов, со всех катушек… ну, покатились, родимые, под гору!

— Э-эй, Проха! — окликнули его.

Прохор оглянулся. Со своего двора выходил Валера Малехин, тоже на смену, маячил рукой.

— Чего эт у тебя под глазами, как бабьей тушью наваксено? — сказал Малехин вместо приветствия, пожимая Прохору руку. Лет пять назад, когда еще работали малыми комплексными бригадами, леспромхозовское начальство, отличив почему-то Валеру среди других вальщиков, начало выставлять его в пример, вытаскивать в президиумы, посылать на всякие совещания по обмену опытом, и он стал разговаривать таким вот манером — будто он больше, чем просто Валера Малехин, в нем кое-кто и позначительнее есть, покрупнее, только он его не показывает особо, не выпускает из себя.

— Ох уж, тушью прямо. — Прохор усмехнулся. Малехин был вальщик не лучше его, какой год впереди, а какой позади, и он не давал Малехину разговаривать с собой как с неровней. — Синяки, что ли?

— Синяки… Как вымазано! Не спишь ночами? — И Малехин подмигнул Прохору, как добавил этим: не просто не спишь, а утомляешь организм, излишним кое-каким напряжением.

Может, он просто так сказал, ничего не помня, не намекая ни на что, но он тоже тогда сидел в столовой, тоже, как все, глянул в окно и увидел, и Прохору от его слов бросилась в лицо кровь.

— А не твое дело, что я ночами, — сказал он Малехину. — Ясно, нет? В своих ночах порядок блюди.

— У меня порядок. У меня все, как в Аэрофлоте, по расписанию. Взлет, посадка. Туман если только. — Малехин будто не заметил тона, каким Прохор ответил ему, и, говоря про туман, снова подмигнул. И снова было неясно, что же он имеет в виду. — Врачи, что должны-то, завтра приезжают, слыхал? — спросил он, тоже доставая папиросы и закуривая.

— Завтра? — переспросил Прохор. — Ну завтра так завтра. Пусть. Мне-то что.

— Завтра, — подтвердил Малехин. — Сегодня по радио передадут. А чего тебе — что? Тебе-то бы самый раз и сходить к ним. Ну как под глазами-то — это у тебя серьезное что?

Прохор на ходу быстро глянул на Малехина: серьезно он или опять с подкладом? Но вроде, выходило, серьезно. Своим только обычным манером.

— Бессонница у меня, — сказал он. — Проснусь и не сплю. Хоть как за день наломайся. Есть у врачей средство?

— А чего б нет! — отозвался Малехин. — Сон, между прочим, после жратвы дело наипервейшее. Не поел — не человек, не поспал — не человек. Все остальное — дело второстепенное.

Прохор не ответил. Ему подумалось: а ведь так. Не поел да не поспал… Так.

В автобусе, когда ехали на лесосеку, его сморило. Ехать было недалеко, с полчаса, но его растрясло, и не удержался, задремал. Проснулся, когда автобус стоял уже возле гаража, дверь раскрыта, все толкутся в проходе, вылазят, а его кто-то трясет за плечо.

Подходил к конторе, забирался потом в автобус — все вместе с Малехиным, и помни́лось из дремы, что он это и трясет, снова сейчас начнет со своим подмигиванием, и двинул плечом, пробурчал зло:

— Будет, все. Руку оторвешь, — но, когда глянул, это оказался бригадир.

Второй год валили лес укрупненной бригадой в двадцать человек, бригадиром поставили старого, проевшего на лесоповале все свои зубы до десен, справедливого мужика Изота Юрсова. Прохор уважал его, и сейчас ему стало неловко.

— А, эт ты, — сказал он, поднимаясь. — А я думал…

Он этим «думал» как бы извинялся перед Юрсовым за свой тон, и Юрсов принял извинение.

— Ладно, ладно, — покивал он. — Ты на лесосеке мне не