засни, главное.

— Да что ты, да разве я когда… — начал было Прохор. Он понял так, что бригадир предупреждает его, чтобы во время работы он не особо прохлаждался, не сачковал бы, не перекуривал без надобности.

— А то зачокеруют тебя, когда спать-то будешь, — перебил его Юрсов, — ладно, если целиком, а то ведь еще и лишнее обрубят, станешь бревно бревном.

До Прохора дошло, что бригадир вовсе и не собирался предупреждать его ни о чем, а пошутить ему захотелось, бригадиру, почесать язык.

— А чего, — сказал он, — плохо, что ли, бревном? Что бревном, что пеньком — все хорошо. Кто, глядишь, запнется о тебя, кто аж свалится, лоб расшибет. Важное дело!

Подошла их очередь спускаться, и они один за другим спрыгнули с подножки на землю.

— Это кто пень, это ты что имеешь в виду? — с той же шутейной угрозой в голосе спросил Юрсов. — Это ты на бригадира?

— Что ты, Изот, как можно! Кто это об тебя лоб расшибал?

— А не было? Ты не знаешь? Расшибали — и еще как!

— Так что выходит тогда? — Прохор захохотал.

Смеялось ему легко и свободно, никакой тяжести в груди, все ночное будто отлетело куда и сгинуло, — всегда, только оказывался в лесу, еще и не в самой работе, а только на подходе к ней, еще даже без пилы на плече, делалось ему хорошо, уверенно, а уж после, когда всаживал стремительно бегущее звонкое полотно пилы в мгновенно вспыхивающее белой струей опилок дерево, казалось, не пилу держишь за разлетевшиеся в стороны, как птичьи крылья, рукоятки, а самое жизнь.

— Сдаюсь, переборол, — захохотав ответно, подал ему бригадир руку. — Уделал. На обе лопатки.

У него было заколеневшее, задубевшее, впрямь, как кора на старом дереве, лицо, какие бывают от долгой, многолетней работы на ветру и морозе у всех лесорубов, и, глядя на него, тиская его руку, Прохор подумал: а вот дожить до его годов. Сделаться таким же, как он, так же отемнеть лицом, и чтобы кто-то, кто помоложе, с уважением бы и почтением… Вот и все, боле ничего.

Здесь, в лесу, мысли у него, какие приходили в голову, всегда были бодрые, ясные, крепкие, самые простые и прямые — что сваленное, освобожденное от веток и сучьев дерево.

2

Шел уже пятый час вечера. Въявь ощущалось, как жара сдала, в воздухе появилось какое-то шевеление, но легче не стало. За полные шесть часов ожидания автобуса измаялись так, что спасением мог стать только этот самый автобус: уж погрузиться в него и, наконец, поехать, пусть там сколько угодно пути впереди — все равно, лишь бы уж ехать, а не переливать время из пустого в порожнее.

— Сань! — позвала Кодзева Лиля Глинская. — Сходи, узнай, ну когда?

Кодзев остановился. Они ходили с Дашниани вдоль здания управления от торца до торца; у одного из торцов в тени были свалены кучей чемоданы, сумки, ящики с «кабинетами» — все личное и врачебное имущество их летучей, как ее определили официально, бригады. Лиля с закрытыми глазами сидела на чьем-то чемодане, изнеможенно привалившись к стене, открыла глаза и увидела их с Дашниани. Они как раз дошли до края тени и собирались поворачивать обратно.

Дашниани рассказывал Кодзеву историю своего друга детства, летчика, как он, наказывая жену за сцену, устроенную ему из-за его неверности, не дотрагивался до нее целый год, подошел к самому пикантному месту, и Кодзеву не хотелось отрываться.

— Да уж десять ведь раз ходил, Лилечка! — сказал он.

— Ну, еще. Ради меня. — Она улыбнулась соблазняюще, будто он что-то имел к ней, она себе ничего не позволяла с ним прежде и вот пообещала.

— Пойдем, сходим вместе? — позвал Кодзев Дашниани.

— Ай нет, старина, я там сварюсь. — Дашниани отрицательно помахал рукой. Управленческое здание комбината, дальние лесопункты которого обслуживала их бригада, было с солнечной стороны сплошь из стекла, и внутри в нем и в самом деле стояла жарища — лезли глаза из орбит. — А ты сходи, Саша, верно, спроси. Вдруг уже выехали за нами, по рации им сообщили? Будем знать, сколько тут печься еще.

— Ради меня! — снова улыбнулась Лиля.

Дашниани погрозил ей пальцем.

— Лилечка! Не надо! Не ради тебя, а ради общества. У Саши семья, двое детей, он их опора и надежда. Не разбивай семью.

Теперь Лиля улыбнулась этой своей соблазняющей улыбкой Дашниани.

— Ой, а на тебя посмотреть, неужели все грузины такие? Или ты не грузин, или про грузинов все врут.

Дашниани захмыкал и хлопнул себя по бедрам — ох, дескать, и женщина, однако! Он был крепко упитанный, с жирком повсюду, и всхлоп получился звучный, сочный.

— Слушай, а тебе бы, дай волю, ты бы к своим ногам всю мужскую половину земного шара положила?

— А чего класть, сами ложатся, — с прежней улыбкой небрежно пожала плечами Лиля.

Кодзев почувствовал: надо их развести в стороны. Полтора месяца ездили — никаких, в общем-то, приключений, случались всякие трения, но тут же и снимались без лишних хлопот, не хватало только какой-нибудь истории под самый уже почти занавес.

— Ладно, пойду схожу, — сказал он. — Обрати, Лилечка, внимание на мою покладистость и доброе к тебе отношение.

— Век не забуду! — Лиля приложила руку к сердцу.

Еще вот эта дамочка Кошечкина… Тоже продержала в напряжении все время.

— Лилечка! Юра! — Кодзев нарочно обратился к ним вместе, и к Лиле, и к Дашниани. — Воробьев с Кошечкиной появятся, накажите им, чтобы больше не исчезали никуда. Вдруг автобус сейчас подойдет. Что да безобразие, между прочим, смылись — и неизвестно где.

— Распустил, шеф, — подала голос за Лилю с Дашниани Галя Костючева. Сгорбатясь, почти пригнувшись к коленям, она сидела на одном из ящиков и читала книгу. Как приехали около одиннадцати утра, разгрузились, села, так и сидела, не отрываясь, только сходила в свою очередь в столовую.

— Я распустил! — огрызнулся Кодзев. Ох, каким больным местом она была, эта Кошечкина. А вы на что, общественность? Женит вот парня на себе.

— Не суй палец в пасть зверю, — с безмятежностью отозвалась Лиля.

— Нет, будет жалко Леньку. — Галя разогнулась и, чтобы видеть всех, надела очки. Сухое ее, постное лицо разом сделалось еще постнее и непривлекательнее. — Хороший такой парень. Телок телком.

— Ну так вот поговорила бы с ним по-матерински. Предупредила бы, — похмыкивая, сказал Дашниани. — А то, может, у парня глаза не видят.

Лиля фыркнула:

— Ох уж, не видят. Ее да не разглядеть. Что хотел, то и получил. Получит и еще, пусть на себя пеняет.

— Ай красавица! — Дашниани взял Лилю за подбородок, поводил ее голову из стороны в сторону. — Такая красавица, и столько злости против мужского пола.

— Убери руки! — У Лили